Придворный - Бальдассаре Кастильоне

* * *

Макиавелли смотрит на политику как на личную игру властителя, живущего, подобно божеству, в мире своих намерений и планов. В уме государя словно разыгрывается шахматная партия. Предполагается, что подчиненные беспрекословно выполнят им порученное: столько-то фигурок будет бито, столько-то пожертвовано, столько-то разменяно. Ни одна из этих фигурок не имеет ровно никакого самостоятельного значения, занимая лишь некое (обычно бесконечно малое) место в планах государя: она делает то, что нужно ему, и живет, поскольку и пока в ней есть потребность; человеческое сопротивление, личное или коллективное, – лишь механическое «сопротивление материала», не более. При массе верных наблюдений книга Макиавелли остается техническим руководством для тирана, одного из тех, кто не может допустить, чтобы жизнь шла сама, своим свободным потоком. Для тех, кто считает, что у жизни нет иного назначения, как вращать жернова замыслов властителя.

Макиавелли утверждал в своем сочинении, что следует «настоящей, а не воображаемой правде вещей»[83]. Однако, как будет сказано гораздо позже, в XX веке, «люди действия, люди больших начинаний – всегда сновидцы; они предпочитают реальности грёзу. Но силой оружия они заставляют и других видеть свои сны»[84]. Сны государя, естественно, должен видеть и любой из проводников и исполнителей его воли. При этом подходе книга о придворном – такая, как замышляет и пишет ее Кастильоне, – просто не нужна. Придворным Макиавеллиева государя может быть человек абсолютно послушный государю и обладающий крепкими нервами; пожалуй, с него и хватит.

В представляемом так мире нет иной ценности, кроме государства, а государство есть то, что видит в своем «сне», в своих честолюбивых планах его властитель. Но ведь Макивелли прекрасно знает, что не все идет по расчетам властителя. И поскольку даже те формулы, которые он предлагает, не могут гарантировать успеха, Макиавелли ссылается на «фортуну» или «расположение звезд». Но это не должно смущать адресата книги. Неизвестность еще больше горячит кровь авантюриста, человека азарта, а настоящий политик, по Макиавелли, всегда авантюрист.

«…И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать – таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело, – игриво-расчетливо пишет он Лоренцо Медичи, известному охотнику до плотских удовольствий. – Поэтому она, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают»[85].

Кастильоне действительно не о чем спорить с Макиавелли; они не только говорят на разных языках, но и мыслят в разном поле. Для Кастильоне политика – это само свободное течение жизни людей в их общении, состоящем из бесчисленного множества нюансов. Не борьба интересов, но текучее, пульсирующее взаимопроникновение самых разнообразных факторов в отношениях. Пестрая ткань, непрерывно ткущаяся из мыслей, слов и дел, поведения и восприятия бесчисленных людей. Посвятив свою книгу не государю-единодержавцу, а людям двора, как мужчинам, от канцлера до пажа, так и женщинам, Кастильоне сосредотачивает внимание на этих великих и малых, промежуточных, но отнюдь не пассивных звеньях в сплетениях событий. Тем более если они (здесь мы вспоминаем о поэтической составляющей книги) по своему таинственному призванию суть посвященные, строители и служители храма благородной Любви. И от этой величайшей, надмирной цели не вправе уклониться никто из них, если он поистине благороден душой. Мир для Кастильоне – не та неукрощенная масса, которая только и ждет, когда ей овладеет, навязав свою волю, некто сильный, дерзкий и непреклонный. Мир для Кастильоне, если обратиться вслед за Макиавелли к женскому образу, не лукавая блудница, как для флорентийца – его «фортуна», а Прекрасная Дама, ждущая благоговейного, неусыпного, верного и мужественного служения сердца. Но это служение остается, как ему и приличествует, предметом тайны. А на уровне того, что открыто взгляду, Кастильоне учит вниманию к каждой мелочи в ежедневном общении, как в серьезных делах, так и в галантных забавах.

* * *

Теперь попытаемся объяснить присутствие в «Придворном» тем, которые на поверхностный взгляд могут показаться посторонними основному содержанию книги.

Чем объясняется, например, пространная апология женщин, далеко выходящая за пределы обсуждения качеств именно придворной дамы? Кастильоне просто хочет понравиться читательницам? Даже если хочет, главное не в этом; но, сам будучи и военным, и дипломатом, он по опыту знает, что женщины участвуют в политике подчас действеннее и властнее, чем рыцарь в латах или посол в бархатной мантии. Итальянские войны дали тому массу примеров. Когда мужчины чувствовали себя щепками во власти бури, бросаемыми туда и сюда, и никто из носящих оружие не был уверен, что ему не придется завтра обнажить меч против родственника или друга, большое значение приобретала неформальная дипломатия женщин.

Мы не говорим сейчас об авантюристках и обольстительницах, которых всегда и везде в истории использовали для шпионажа и интриг. Были они и при тех дворах, где Кастильоне приходилось служить или бывать. Но думает он не о таких, и важно для него другое. Высшие дамы из знатных фамилий, тесно породненных друг с другом, предпринимали массу усилий для сохранения уз родства и взаимопомощи, для облегчения мужчинам путей к восстановлению мира. Они смягчали ходатайствами суровость пап и королей, предупреждали друг друга об опасности, грозившей мужчинам, принимали изгнанников – равно со «своей» стороны и с «чужой», выхаживали раненых и утешали пленников. Враг мог через недолгое время превратиться в союзника и наоборот, а ведь нередко он был родственником или давним гостем. Мужчина, от простого рыцаря до короля (вспомним Франциска I при Павии) мог попасть в плен; пленивший мог держать его у себя с расчетом на выкуп или как заложника, – но комфорт, сытость, здоровье пленника напрямую зависели от госпожи дома. Кастильоне, неоднократно принимавший живое участие в судьбе пленных, как свидетельствует его переписка, каждый раз объединял собственные усилия с хлопотами знатных женщин.

Пройдет семь месяцев после его смерти, и кровавая война Империи и Франции, стоившая здоровья и жизни ему самому, завершится «Пактом дам» (это название так и закрепится в истории). О достижении взаимоприемлемых условий мира будут договариваться не оба монарха-соперника, – но, чтобы мужчины могли «сохранить лицо», переступая через те или иные сделанные ранее заявления, дело возьмут на себя мать Франциска I принцесса Луиза Савойская и тетка императора Карла герцогиня Маргарита Австрийская.

Еще одна увлекающая Кастильоне тема – канон итальянского языка. Читателю, мало знакомому с итальянскими реалиями, может показаться, что ей уделено непропорционально большое место. Но оно не выглядит слишком большим, если учитывать понимание автором политики как искусства общения. История Италии полностью оправдывает этот подход, ибо еще и теперь, в век сильнейшего развития массовых коммуникаций, в повседневной жизни Апеннинского полуострова на всех уровнях, от парламента до самых маленьких коллективов и отдельных семей, продолжает проявляться региональный антагонизм, традиционная неприязнь между северянами и южанами, носителями различных местных культур, характеров, темпераментов, обычаев, диалектов и подходов к тому, какой должна быть правильная итальянская речь. Это ставит серьезные препятствия моральному (да и не только моральному) единству страны, которое – и итальянцы признают это сами – так и не сложилось более чем за полтора века единства государственного. Доводы Кастильоне[86] и сегодня звучат злободневно; такт и взвешенность, проявленные им в языковом вопросе, и по сей день не стали достоянием миллионов итальянцев.