Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

– Я не возражаю против фантазии, – проговорил главный архитектор. – Я никому ее не связывал. И я не против ваших пристрастий… Только не портите ими смысла работы. Покажете наброски – поговорим. Но теперь, если позволите, вернемся к тому, с чего начали. Говорили вы или не говорили, писали или не писали о том, что уплатили мне? Сейчас в нашем разговоре вы как будто тоже пытались это утверждать.

Тонкое лицо Карла Павловича опять приняло выражение раздраженного недоумения. Несколько мгновений он с сомнением смотрел на Огюста, потом пожал плечами:

– Просто вы злитесь за то, что я предал это огласке. Хорошо, извините, я сделал это в порыве раздражения… Но ведь деньги-то вы получили, сударь…

Архитектор отшатнулся:

– Наваждение! Вы ни с кем меня не путаете, Карл Павлович?

У Брюллова вырвался смешок.

– Вас спутаешь, пожалуй… Ну если деньги не у вас, то меня от вашего имени обокрали, милостивый государь. Извольте взглянуть!

И с этими словами художник вытащил из секретера и швырнул на столик маленький зеленоватый конверт. Первое, что заметил Огюст, – это свой собственный почерк, которым на конверте было аккуратно написано: «Господину Брюллову»… Само письмо, вернее, записка на небольшом листке бумаги написана по-французски, и если бы Монферран не знал наверняка, что не писал ее, то поверил бы безусловно в свое авторство…

Записка гласила:

– Подпись не моя! – вскричал Огюст, перечитав записку.

– Что значит не ваша? – сердито спросил художник.

– Росчерк не мой, наклон… Похоже, но не то. Это подлог, сударь.

– Мило! – криво усмехнулся Карл Павлович. – Но на конверте, если изволили заметить, и печать ваша стоит… Кто же это так легко до нее добрался, господин Монферран?

Огюст побледнел. Да, сломанная пополам печать на капле сургуча была его печатью…

У архитектора закружилась голова.

– Но послушайте! – закричал он. – Да я же не сумасшедший! Я бы не поставил печати под документом, уличающим меня в непорядочности, я бы и подписи под такой бумагой не поставил, наверное, приди мне в голову в самом деле требовать с вас… да с кого бы то ни было… О Господи! Но что же это такое? Кто, в самом деле, мог ее взять?!

И тут он вдруг вспомнил, кто мог, вернее, кто взял… Под каким-то невинным предлогом неделю назад его печать попросил на полчаса его помощник Андре Пуатье… Огюст дал ему ключи от своего секретера и попросил убрать печать на место, когда она будет не нужна. Он тогда торопился…

«Как я мог сделать такую глупость?!» – в ужасе подумал архитектор.

И вслух спросил художника:

– Как выглядел этот человек? Тот, что от меня пришел?

– А никак, – развел руками Брюллов. – Обыкновеннейшее лицо. Борода вот торчала. Приклеил, видно…

И Карл Павлович расхохотался. Он не верил Монферрану.

– Вы дали ему деньги для меня? – резко спросил Огюст. – Да? Сколько он взял? В записке суммы нет.

– Еще бы и сумма была! – продолжая хохотать, художник подмигнул главному архитектору. – И то уж слишком откровенно. Он взял с меня, этот бородатый, семь тысяч рублей. Мало?

– Дрянь! – прошептал архитектор. – Ах, дрянь… Эту сумму, Карл Павлович, я вам завтра же верну.

Брюллов поднял брови:

– Но раз вернете, то, стало быть, получали.

– Нет, – надменно покачал головой Монферран. – Просто знаю, кажется, с кого взять ее. Верьте мне или нет, это ваше дело, сударь. Но говорить и писать обо мне мерзости прекратите, я этого требую. Семь тысяч рублей вам завтра принесет мой управляющий. Самсонов, вы его знаете. Главное, не забудьте своего обещания относительно плафона. И прощайте, милостивый государь!

Он снова взял себя в руки, но его голос против воли дрожал от обиды и гнева, и, выходя, он едва удержался от того, чтобы не хлопнуть что есть силы дверью кабинета.

Карета неслась во весь дух, но Огюсту казалось, что она едет слишком медленно. Он задыхался от бешенства.

– Ничтожество! Дрянь! – шептал он, с такой силой сжимая кулаки, что даже его коротко остриженные ногти впивались ему в ладони. – Неужели он надеялся, что это сойдет ему?! Да я же его под суд отдам, в Сибирь отправлю!

Пуатье жил в доме на углу Гороховой и Фонтанки. До сего дня Монферрану не случалось бывать у него, но адрес он помнил.

– Стой! – крикнул он кучеру, и карета круто встала у трехэтажного дома с балконами.

Квартира, которую снимал архитекторский помощник, была на последнем этаже, и Огюсту во второй раз за день пришлось взметнуться по лестнице, прыгая через три ступеньки: медленнее он просто не мог.

На его звонок опять долго не открывали, и он, потеряв терпение, заколотил в дверь тростью и крикнул:

– Отворите, Пуатье!

За дверью зашуршали юбки, заскрипел ключ, дверь открылась.

– Что вам надо? – спросила по-французски миниатюрная девица в алом с кружевами платье и с ярко-красными перьями в волосах. Ее кукольное личико выражало некоторый испуг и капризное возмущение.

Монферран тут же вспомнил, что видел эту девицу. Она пела в концерте, на котором они с Элизой были три недели тому назад.

«Мадемуазель Бланш Дюсьер», – подсказала память.

– Мне нужен мсье Пуатье, мадемуазель, – сказал архитектор, входя в довольно узкий коридор и направляясь из него в комнату, судя по всему в гостиную.

– Мсье Пуатье там! – Девица указала на дверь другой комнаты, смежной с первой. – Он закрылся… Он сегодня не в себе, и вы лучше к нему не ходите. Мне он сказал, вы понимаете, мсье, чтоб я шла ко всем чертям! Понимаете?

– Что же здесь непонятного? – Огюст подошел к запертой двери и поднял руку, собираясь в нее постучать.

И в это мгновение из-за двери раздался выстрел. За ним последовал сдавленный крик, и что-то тяжело, со стуком, упало.

Мадемуазель Дюсьер взвизгнула, шарахнулась в сторону.

– Черт возьми, что это?! – ахнул Монферран.

За дверью раздался новый короткий жалобный вскрик, перешедший в стон, и сдавленный голос позвал отчаянно и мучительно:

– Помогите! Помогите!

– Идиот! – закричал архитектор, толкнул дверь плечом, потом что есть силы надавил на нее, но она не поддавалась. – Идиот! Отворите! Откройте, Пуатье!