Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Ещё один ответ на вопрос «Почему Хабаровск?» – потому что этот город находился очень далеко от Свердловска, где жил К.К. Добираться сюда и в наши дни непросто, а в советское время то была целая история. Ехали поездом, больше недели, свыкаясь с железнодорожным бытом. Поезда шли в 1943 году медленно, пропускали эшелоны с ранеными бойцами.

Вся жизнь Ксении с географической точки зрения была движением с запада на восток. Она родилась в Царстве Польском, потом жила в Полтаве, Петербурге, Свердловске, а умерла в Хабаровске, откуда рукой подать до Китая. От центра города до ближайшей границы – тридцать пять километров. И если забраться на один из верхних этажей жилого дома на улице Волочаевской, можно разглядеть китайские постройки на западной части Большого Уссурийского острова, не так давно переданной Поднебесной.

Я забронировала апартаменты на улице Ким Ю Чена – из доступных это был самый близкий к Дому геологов адрес. Не стоит обманываться словом апартаменты – квартира даже на фотографиях выглядела весьма уныло, зато она нам по карману.

Хорошо бы поспать хоть немного, но вот чему я не успела научиться за свою жизнь, так это спать в самолётах… Вытащила из сумки копии документов, которые на днях сделали по моей (точнее, Марианны Аркадьевны) просьбе в архиве Горного института. Включила лампочку «индивидуального освещения» и ухнула с головой в дальнее прошлое, как самолёт – в воздушную яму.

Выдержки из личного дела К. М. Лёвшиной содержали, помимо прочего, «метрическую выпись», аналог современного свидетельства о рождении:

Имя настоятеля звучит как музыка, но меня больше заинтересовал «14 драгунского Литовского полка полковой Протоиерей Елисей Никонович». Уж не тот ли это отец Елисей, о котором с таком симпатией писал генерал Деникин в своих воспоминаниях – как тот плясал вприсядку, выпив по случаю праздника?

Ещё один лист:

Как же он прекрасен, отживший свой век стиль деловой корреспонденции! Сейчас разве что в письмах французов можно встретить эти изысканные обороты, а у нас всё сводится к рубленому «С уважением» и нагловатому «Надеюсь на быстрый ответ».

В дневниках Ксения редко хвалилась своими профессиональными заслугами, они, возможно, и не так заметны на фоне выдающихся достижений К.К., но, если представить, в каких условиях – бытовых, физических – ей довелось работать, картина полностью меняется. Мечта о законченном высшем образовании осталась лишь мечтой, но в семьях и гимназиях тогда учили на совесть. Знаний, полученных Ксеничкой, а также её упорства и трудолюбия хватило на то, чтобы в сложнейших условиях организовать первую в истории института работу кабинета иностранных языков, а потом встать во главе кафедры. Преподавала она, точно как я, французский и английский языки, свободно знала немецкий, неплохо – испанский и шведский, под старость, если верить дневникам, для своей охоты занялась итальянским. Для К.К. в первую очередь и для нужд всех других отечественных учёных – во вторую перевела на русский язык определитель минералов Вейсбаха (A. Weisbach. Tabellen zur Bestimmung der Mineralien) и лучший полный определитель минералов Зеефельда. Переводы находятся в музее.

Вчера в Горном Марианна неохотно показала мне портрет Ксении Михайловны, висевший на стене в институте: то самое фото немолодой печальной женщины, что я помнила с детства. Неохотно – потому что Марианне не нравился мой интерес к жизни Лёвшиной, а особенно то, что я приняла её сторону.

Так или иначе, но помогать мне она не отказывалась и даже вспомнила ещё кое-что интересное. Оказывается, уже после смерти К.К. в музей принесли ещё одну посылку из Хабаровска – «для архива, которого не было». Это был уже не крапивный мешок, а жестяная коробка из-под чая, где лежало с десяток пожелтевших конвертов и тетрадка с записями на французском языке. «Я, как сейчас помню, отдала их твоему папе», – сказала Марианна.

А вот это уже, конечно, документы советского времени: