Возлюбленная - Тони Моррисон

– Ну тогда я позабочусь о том, чтобы она непременно это сделала. – Сэти вздохнула.

– Я вот что знать хочу: не тот ли она самый вопрос задала, что и у тебя на уме?

– Ох, нет, нет, Поль Ди! Нет.

– Значит, у вас на этот счет разные мнения? Если она вообще со своим умишком способна мнение иметь.

– Извини, но я не желаю слышать про нее ничего дурного. Я сама ее накажу и отругаю. А ты оставь ее в покое.

Опасно, подумал Поль Ди, очень опасно. Для бывшей рабыни очень опасно любить кого-то так сильно, особенно собственных детей. Лучше всего, он это знал по опыту, любить чуть-чуть, совсем немножко; рано или поздно сломают твоей любви хребет или запихнут ее в саван, и тогда, что ж, у тебя все-таки останутся силы для другой любви.

– Почему? – спросил он ее. – Почему ты считаешь себя обязанной все время ее покрывать? Извиняться за нее? Она уже взрослая.

– Мне все равно, взрослая она или нет. Разве это имеет значение для матери? Ребенок есть ребенок. Ну да, они растут, становятся старше, но взрослыми?.. Как это – взрослыми? Для меня, например, это ничего ровным счетом не значит.

– Это значит, если она что-то сделала, то должна и отвечать за свои поступки. Ты же не можешь все время защищать ее. А что будет, когда ты умрешь?

– Ничего! Я буду защищать ее, пока жива, и когда умру – тоже.

– Ах так? Ну хорошо, с меня хватит, – сказал он. – Я ухожу.

– Да так уж оно есть, Поль Ди. Не умею я объяснить лучше, да только так уж оно и есть. Если мне придется выбирать – что ж, выбирать-то, собственно, будет нечего.

– В этом-то все и дело. Именно в этом. Я не прошу тебя выбирать. И никто бы на моем месте не попросил. Я думал… ну, я думал, ты сможешь… думал, тут и для меня место найдется.

– Она спросила меня….

– Так нельзя. Надо ей все прямо сказать. Объяснить, что дело не в том, что кого-то ей предпочли, – просто нужно чуть потесниться, чтобы кому-то еще рядом с ней местечко нашлось. Ты должна ей это сказать. А если ты можешь это сказать и действительно так думаешь, тогда тебе должно быть ясно, что нельзя и мне рот затыкать. Я ведь никак не собирался ей вредить, и я, конечно, буду о ней заботиться, если смогу. Но я не позволю, чтобы мне затыкали рот, когда она отвратительно ведет себя. Если хочешь, чтобы я тут остался, так нечего затыкать мне рот.

– Может быть, стоит оставить все как есть? – задумчиво сказала она.

– А как есть?

– Мы вполне уживаемся.

– А как насчет того, что у каждого на душе?

– Это меня не касается.

– Сэти, если я останусь здесь, с тобой, с Денвер, ты сможешь ходить куда хочешь, говорить что хочешь. Можешь прыгнуть с любой высоты – я непременно тебя поймаю, детка. Поймаю прежде, чем ты упадешь. Можешь погружаться как хочешь глубоко – я тебя за ноги удержу. Чтобы ты уж точно смогла вернуться. Я это говорю вовсе не потому, что мне нужно где-то жить. Это-то меня и вовсе не заботит. Я же говорил тебе: я настоящий бродяга, но сюда я стремился целых семь лет. Прошел весь этот долгий путь пешком. К северным границам одного штата, к южным – другого, на восток, на запад… Я бывал в такой глуши, что у нее и названия-то нету, и нигде никогда не заживался подолгу. Но когда я добрался сюда и уселся на веранде, поджидая тебя, что ж, вот тогда я понял, что вовсе не в эти места так стремился: я стремился к тебе. Мы с тобой можем вместе прожить целую жизнь, милая. Целую жизнь!

– Не знаю. Ох, не знаю!

– Предоставь это мне. Посмотрим, как оно пойдет. Никаких обещаний, если ты не хочешь. Просто посмотрим, как оно пойдет. Хорошо?

– Хорошо.

– Такты готова предоставить все это мне?

– Ну… кое-что.

– Кое-что? – Он улыбнулся. – Ладно. Пусть будет кое-что. В городе идет карнавал. В четверг, завтра, праздник для цветных, и у меня есть два доллара. Мы с тобой и с Денвер отправимся туда и истратим их до последнего цента. Что скажешь?

– Нет! – вот что она сказала. По крайней мере, начала говорить (и вообще, что скажет ее хозяин, если она попросит выходной?), но, уже сказав «нет», она думала о том, как ей приятно видеть перед собой его лицо.

В четверг кузнечики стрекотали вовсю, и небо в легких перистых облаках казалось белесым от жары уже в одиннадцать. Сэти для такой погоды оделась на редкость неудачно, но, поскольку это был ее первый выход в свет за восемнадцать лет, она чувствовала себя обязанной надеть свое единственное парадное платье, слишком тяжелое и теплое, и шляпку. Шляпка, конечно же, была необходима. Леди Джонс или Элла чего доброго подумают, что она идет на работу, раз голова у нее повязана платком. Это платье, немного, правда, поношенное, зато из хорошей шерсти, было рождественским подарком Бэби Сагз от мисс Бодуин, той белой женщины, которая очень ее любила. Денвер и Поль Ди оделись куда более подходящим образом, потому что не чувствовали – ни тот, ни другая – ни обязанности, ни потребности одеваться как-то особенно торжественно. Денвер даже капор сняла, и он болтался где-то у нее за спиной. Поль Ди был в жилетке нараспашку, без пиджака, и рукава рубашки закатал выше локтей. Они шли не держась за руки, зато за руки держались их тени. Сэти глянула влево и увидела, как три их тени скользят по пыльной обочине, не разнимая рук Может быть, он все-таки прав? Прожить целую жизнь. Глядя на тени, державшиеся за руки, Сэти с изумлением подумала, что оделась так, словно идет в церковь. Те люди, что идут впереди и позади них, непременно решат, что она важничает, дает им понять, что она не такая, как они, потому что живет в двухэтажном доме; что она сильнее их, потому что смогла сделать и пережить такое, чего они-то уж точно не сделали бы и были уверены, что и она никогда не сделает и не переживет. Она была рада, что Денвер не согласилась с ее настойчивыми требованиями «одеться как следует» или по крайней мере переплести косы. Но Денвер и не пыталась сделать эту прогулку хоть сколько-нибудь приятной. Она и пойти-то согласилась нехотя, и на лице у нее было написано: «Ну-ну, давайте веселитесь! А попробуйте-ка развеселить меня». Зато уж кто был действительно счастлив, так это Поль Ди. Он каждому встречному за версту кричал «Привет!», все время смеялся из-за того, какая ужасная сегодня жара, передразнивал орущих ворон и первым бросался нюхать отцветавшие розы. Но все время, что бы они ни делали – смахивала ли Денвер пот со лба или останавливалась, чтобы завязать шнурок на ботинке; пинал ли Поль Ди ногой камешек на дороге или тянулся, чтобы погладить по щечке ребенка, уснувшего у матери на плече, – три тени, что следовали слева от них по обочине, держались за руки. Никто этого не замечал, кроме Сэти, и она вскоре тоже перестала смотреть туда, решив, что это добрый знак. Жизнь? Кто знает.

За изгородью лесного склада отцветали розы. Тот пильщик, что посадил их двенадцать лет назад, придавая лесопилке более привлекательный вид – а может, отчасти искупая грехи, ибо распиливал деревья, чтобы прокормиться, – был и сам поражен, как быстро они принялись и заполонили все вокруг, обвив сколоченную из толстых досок ограду, отделявшую склад от пустоши, где спали бездомные, бегали дети и один раз в год устроители карнавала устанавливали свои пестрые шатры и палатки. Чем больше увядали розы, тем сильнее становился их аромат, и для каждого, кто приходил сюда в эти дни, карнавал всегда сочетался с запахом умирающих роз. От сладкого запаха кружилась голова и хотелось пить, но он ничуть не уменьшал желания повеселиться, и толпы цветных тянулись по дороге к площади. Некоторые шли по заросшей травой обочине, другие шагали по дороге, подымая пыль. Все, как и Поль Ди, пребывали в приподнятом настроении, которое не мог испортить даже запах умирающих роз (Поль Ди призывал каждого полюбоваться ими). И когда цветные толпой подходили ко входу, перегороженному веревкой, они светились, как фонарики, задыхались от волнения, видя, как белые люди специально для них творят чудеса и всем на потеху изображают уродцев без головы или с двумя головами сразу, великанов ростом в двадцать футов или карликов ростом в два фута, исполинов весом в целую тонну, дикарей, с ног до головы покрытых татуировкой; как они глотают стекло и огонь, извлекают изо рта немыслимой длины ленты; как они завязывают себя в узел, делают пирамиды из человеческих тел, играют со змеями и борются друг с другом.