Обещание нежности - Олег Рой

— Поможет. Она уже заходила сегодня и, — тут Наташа не удержалась, чтобы не кольнуть мужа, — в отличие от тебя, ей Андрейка очень понравился. Она сказала, он очень смышленый и необычный малыш.

Максим молча пожал плечами. Больше к этому вопросу они не возвращались.

Мнимый отец так никогда и не полюбил мальчика. Уже потом, спустя годы, Наташа с грустью признавалась себе, что именно этого и следовало ожидать. Грех есть грех, и правда, даже если она тщательно скрыта от посторонних глаз, всегда так или иначе выходит наружу. Максим никогда не чувствовал Андрейку родным, любимым, никогда не видел в нем сына, да и с какой, собственно, стати? Разумеется, Наташин муж не подозревал об истинном положении вещей, но сердце, видимо, не обманешь.

Зато ее мать с самого первого дня души не чаяла во внуке. Она ходила с ним гулять, читала ему чудесные сказки и, приводя его к себе, впервые за долгие годы начала снова садиться за чудесное беккеровское пианино, оставшееся от той, ее прежней и прекрасной, жизни. Андрей слушал музыку, широко раскрыв глаза, а потом ластился к бабушке и заглядывал ей в лицо внимательными, все такими же осмысленными голубыми глазенками и молчал. Он не говорил ни слова ни в год, ни в два, ни в три. И только одна Алла Михайловна не желала видеть в этом признак какой-либо ненормальности.

— У вашего ребенка странная форма аутизма, — задумчиво постукивая карандашом по столу, говорил высокооплачиваемый специалист по детским болезням, светило медицинской науки, с которым отчаявшейся Наташе помог договориться о встрече (разумеется, за соответствующий гонорар) все тот же верный Платонов. — Это, пожалуй, и не аутизм в привычном понимании этого слова, это какой-то перекос в развитии: превосходные интеллектуальные данные при полном отсутствии интереса к себе подобным. Очень, очень интересный случай… для науки, разумеется.

— Ничего подобного, — возражала Алла Михайловна, когда Наташа рассказывала ей о результатах очередной консультации. — Я же вижу: Андрейка всем интересуется, все понимает. И слышит он превосходно — уж я-то разбираюсь в этом, поверь, я ведь каждый день играю ему то Шопена, то Моцарта, то Рахманинова. Он не бесчувственный и не странный, просто у мальчика особый, очень глубокий внутренний мир, и ему пока нет нужды выражать его в словах. Ты замечала когда-нибудь, как пристально он смотрит вечером на звезды? Подойдет к окну и смотрит, смотрит… Вот увидишь, он будет разговаривать, когда захочет, когда ему придет пора.

Бабушка посвящала Андрейке все свое свободное время, не выказав и капли подобной привязанности ко второму малышу, который родился у Наташи и Максима спустя четыре года. Молодая женщина, чувствуя свою вину перед мужем, с радостью подарила ему родного сына, и именно этот малыш принес в дом то, в чем так нуждался Максим, чего ему так не хватало для полноты семейного счастья: горькие слезы и обычные детские болезни, отчаянный крик по ночам и капризы за завтраком.

— Вот это нормальный мужик, — приговаривал Максим, впихивая в сына очередную ложку овсяной каши. Он стал все реже бывать в экспедициях, семейный быт, прежде почти ненавистный, неожиданно затянул его, и он вдруг открыл для себя все радости неторопливой городской жизни с женой и детьми. — Вот это я понимаю, это я одобряю…

— Это капризы ты одобряешь? — насмешливо щурилась Наташа, успокаивающе поглаживая по руке четырехлетнего Андрейку и подвигая ему поближе вазочку с конфетами. — Смотри, вырастишь спиногрыза, еще наплачемся.

Впрочем, она не собиралась спорить с мужем всерьез: одинаково любя обоих сыновей, она даже рада была, что во втором ребенке муж нашел истинно родную душу и сумел реализовать свои отцовские чувства.

— Зато твой-то любимчик даже спасибо не скажет, выходя из-за стола, — огрызался Максим. — Ты его вконец разбаловала, носишься с ним как с писаной торбой.

— Он скажет, если ему напомнить, — примирительно откликалась жена.

Андрей и в самом деле уже говорил — медленно и неохотно, но правильно выговаривая даже самые трудные слова. Он все так же был молчалив и погружен в себя, все так же мало стремился к общению с другими людьми и все же больше стал похож на то, что люди обычно называют «нормальный ребенок». Алла Михайловна уверяла, что наедине с ней он открыт и раскрепощен, но Максим только отмахивался от этих рассказов, а Наташа, хоть и верила матери, все больше начинала думать, что та выдает желаемое за действительное. Но однажды ей пришлось удостовериться в том, что ее старший вовсе не бесчувственный истукан, а живой, нежный и куда более ранимый ребенок, нежели все, кого она знала. Это было в тот день, когда она впервые увидела его слезы и когда он впервые горько рыдал, вцепившись в край ее платья и уткнувшись в руку матери, как смертельно раненный зверек.

А случилось это на кладбище, когда они стояли, тесно прижавшись друг к другу, только что похоронив Аллу Михайловну. И, напрасно пытаясь приподнять за подбородок Андрейкину голову, стараясь заглянуть ему в глаза и передать ребенку хоть каплю взрослого мужества, так необходимого всем оставшимся на этой земле, Наташа поклялась себе, что отныне никому и никогда не позволит сказать о своем сыне «странный, бесчувственный, тупой». Теперь она всегда будет на его стороне, что бы ни случилось.

Этой клятве не суждено было быть исполненной — такая судьба постигает на свете большинство клятв. Но все-таки Наташа была сама с собой искренна. И в этот миг Андрей был любим матерью, как больше никогда в жизни.

Ему казалось, что он был всегда. Он помнил, как лежал в какой-то мягкой и плавной, обтекающей тельце водяной оболочке, помнил жаркую темноту и ощущение уюта, все больше нравившиеся ему месяц от месяца. Помнил, как кто-то словно поглаживал его сверху и как доносился до него сквозь темноту чудесный голос, ласковый и мелодичный. А потом неведомая сила вдруг начала выталкивать его вперед, наверх, и над ним разлился яркий и резкий свет, принесший желание зажмуриться и оглушивший его громкими чужими голосами. Ему не понравились люди в белом, окружавшие его: они слишком много разговаривали и явно ждали от него чего-то, что он не мог им дать.

Маму он узнал сразу. Даже не узнал, а почувствовал: по мягкому поглаживанию, по теплому голосу. Но и она, и окружавшие его врачи (он быстро понял, как называются эти люди в белом) вели себя как-то странно: говорили о нем так, точно его самого здесь и в помине нет или же он глухой и непонятливый. Они обсуждали его, произносили много слов и, вместо того чтобы радоваться его улыбке, почему-то быстро отворачивались.

Точно так же повел себя и его отец. Андрейка довольно быстро понял, что не пришелся ему по душе, но не стал особенно расстраиваться по этому поводу. В конце концов, рядом с ним всегда была мама, а потом и его чудесная, милая бабушка. Только она никогда не отводила от него глаз, только она разговаривала с ним, как с равным, и не приставала к нему со всякими глупостями: «Ну скажи же: мама!.. Открой ротик, малыш! Повторяй за нами: а, бэ, вэ…» Нет, странные все-таки эти взрослые!