О лебединых крыльях, котах и чудесах - Эйлин О'Коннор

– …и всех сожрут, – заканчивает папа. – Кроме тех, кто испортится.

Совершенно невозможно сочинять с ним сказки: каждый раз получается какая-то бессовестно правдивая жизнь.

Бледное неуверенное небо к вечеру дозревает, наливается полосатой краснотой мельбы. Сад пахнет яблоками, дом пахнет яблоками, кот пахнет яблоками и смотрит с крыши сарая желтыми яблочными глазами.

Папа задумал сделать яблочные чипсы, но что-то у него пошло не так и вместо чипсов получились две сковородки качественных углей. Дом пахнет углями, сад пахнет углями, угольно-черный кот смотрит из кресла и пренебрежительно морщит нос.

– Ты читала рассказ «Жизнь с идиотом»? – спрашивает папа у мамы в рамках поддержания светской беседы, пока оба заняты отмыванием сковородок.

Матушка поднимает голову и молча смотрит на него.

– Понимаю, – горестно соглашается папа. – Ты могла бы его написать.

Вечером выходим за околицу. Над горизонтом с фигурно вырезанными в нём макушками елей разгорается самая преждевременная в мире звезда – Венера, которая вовсе никакая и не звезда, а планета, но какая разница, когда следом за ней радостно высыпает прочая звездная мелочь, как детсадовцы за воспитательницей. Внизу по дороге беззвучно мчатся две собаки, белая и черная, растворяются в сумерках, точно короткие сны. Настроение у всех молчаливо-лирическое – до тех пор, пока из-за баррикад ивовых зарослей не заводят свою революционную песнь комары.

– Сейчас прольется чья-то кровь, – говорит папа.

Обратный путь проделываем с неприличной поспешностью, притворяясь, что это не побег, а заранее спланированная передислокация.

Но когда мы подходим к дому, оказывается, что вечер, как соседские дети, внезапно вырос во взрослую ночь. Стоит, сутулясь, сунув руки в карманы окон и дрожа на ветру всеми своими звездами, облаками, сверчками и яблоками, отсыревшим сеном и камышовыми зарослями, рыбаками на далёкой Оке и чужой безмолвной рыбой, смотрящей на них то ли сверху, то ли снизу, отсюда и не разберешь.

Рыбак бросает окурок в воду. Рыба ухмыляется, бьет хвостом и уходит в глубину.

– Сидр! – говорит папа. – Завтра сварим сидр.

– А еще у Чехова есть такой рассказ – «Безнадежный», – говорит мама.

* * *

Дни в деревне медовыми сотами заполняют июнь: одинаковые, ровные, залитые тягучим зноем. В палисаднике матушка поливает цветы, укоризненно напевая:

– Ромашки спрятались… Поникли лютики…

Словно мягко отчитывает детей из ясельной группы.

Веретено можжевельника окутано белоснежной паутиной такой красоты и тонкости плетения, словно до нашей богом забытой деревушки добрался редкий вид паука – оренбургский.

– Не могу его прогнать, – говорит матушка извиняющимся тоном. – Мне кажется, это он для меня сплел.

Восхитительный и трогательный эгоцентризм. С интересом жду, будет ли он распространяться на кротов и огневку.

* * *

В гости заглянул с инспекцией дальний сосед. В нашей деревне «дальний» означает, что нас разделяет десять домов. А сосед – да потому что тут все соседи, куда друг от друга денешься. Побеседовал со мной о политике, жаре (вы заметили, сэры, какие стоят погоды? предсказанные!) и раскуроченной ремонтниками трассе на Нижний.

– А все-таки хорошо тут у нас, – говорит мечтательно. – Тихо…

В этот момент на крыше бани грохнули литаврами молотков строители.

– …спокойно, – слегка озадаченно продолжил сосед.

С чердака бомбами обрушились дети, акустической волной взрывая остатки безмятежности.

– Настоящая, простая жизнь, – с тревогой закончил сосед, повысив голос.

Из палисадника вышла матушкина собака Дульсинея в трусах и бюстгальтере.

Трусы – потому что течка. Бюстгальтер – потому что дети – глумливые балбесы. Сосед крякнул и, очевидно, убоявшись прогрессии, торопливо распрощался.

Синее полотнище неба расцарапано до белой изнанки. Облачный пух торчит сквозь прорехи. Похоже, где-то ходит гигантский летний кот и точит когти.

Столько лета вокруг, что его трудно унести одной.

* * *

Жарко, душно, и кот вытягивается в проходе, где сквозняки. Ветер зарывается теплой пятерней в его шерсть, треплет за хвост. Вдоволь належавшись, кот потягивается и бредет в кухню. На полу остается пушистый золотой клочок. Сквозняки тут же радостно принимаются швырять его друг другу по паркету.

Подарок, думаю я, лениво наблюдая за клочком, скользящим то на восток, то на юго-запад. Как мило со стороны кота оставить в знак признательности эту рыжую чепуховину.

Хотя, если судить по количеству шерсти, больше всего благодарности от него заслужили мои зимние брюки, и я бы предпочла, чтобы они так больше не делали.

* * *

Матушка звонит из деревни, жалуется на комаров, слепней и папу. Комары поют, слепни кусаются, а папа виноват в том, что Интернет посещает наш дом крайне редко и только в солнечные безветренные дни.

Надо сказать, папа здесь совершенно ни при чем. Деревня расположена в таком месте, что даже покрытие сотовых вышек у нас шахматное, через каждые пять метров: тут берет, тут не берет. А уж бесперебойно работающий Интернет и вовсе недостижим.

– Вот я и сказала! – трагически восклицает матушка. – Пусть придумывает что хочет, но чтобы Интернет в доме был! И знаешь что он сделал?

– Что? – спрашиваю, теряясь в догадках. Потому что хоть ты тресни, но ни у кого в деревне нет нормальной Сети.

– Бубен, – горько отвечает матушка. – Твой отец сделал бубен. Говорит, будет камлать на хорошую погоду.

* * *

Вернулась из деревни в город. Выползла на улицу посреди дня. Ни за что бы не стала, я вообще не создана для героизма, преодолений и поднятия тяжестей, но дома закончилась овсянка. Пришлось идти.

Испитые тени домов. Побуревшие остовы машин. Голубь, чиркнувший краем крыла о мусорный бак, вспыхивает на лету. На сковородках канализационных люков равномерно поджариваются коты. Декорации для постапокалиптического романа предоставлены «Летом Инкорпорейтед».

У входа в продуктовый стоит длинноволосая девушка. Сверху шорты, снизу кеды, между ними растут до того потрясающие ноги, что я забываю об овсянке.

Господи, думаю, вот бываешь же ты иногда в ударе. Например, когда создаешь подобные формы.

Безупречные ноги. Невозможные. Если б у Елены Прекрасной хоть одна нога была такой красоты, вся эта заварушка никогда бы не кончилась миром.

Отчего-то именно в такие секунды остро и на удивление непротиворечиво осознаешь, что, во-первых, все существование твое бессмысленно, а во-вторых, есть, есть в жизни высший смысл. И даже успеваешь затеять торг с господом: боже, давай ты мне – такие ноги, а я тебе, допустим…