Передышка - Примо Леви

Мне реже удавалось развеселиться, потому что рядом с Галиной я чувствовал себя слабым, нездоровым, нечистым. Я стеснялся своего жалкого вида, отросшей щетины, лагерной полосатой одежды, и, когда она смотрела на меня своим детским взглядом, я замечал в нем не столько жалость, сколько брезгливость.

Но как бы там ни было, через несколько недель совместной работы между нами протянулась тонкая ниточка взаимного доверия. Галина объяснила мне, что относиться слишком серьезно к записям не следует: Марья Федоровна — просто «сумасшедшая старуха», ей главное, чтобы амбарная книга заполнялась, а вникать в наши записи она не станет; доктору Данченко тоже все равно, он никак в своих отношениях (известных почему-то Галине во всех подробностях) с Анной, Таней и Василисой не разберется, ему наши записи нужны «как прошлогодний снег». Мы стали чаще отрываться от скучной бюрократической работы, и в перерывах Галина, покуривая, рассказывала мне свою историю.

Два года назад, в самый разгар войны, она с родителями бежала в предгорья Кавказа и там попала на службу в эту самую команду. Попала очень просто: ее, можно сказать, остановили прямо на улице и забрали в штаб напечатать на машинке под диктовку несколько писем. Так она и осталась там, уже не могла освободиться (а я думаю, не столько не могла, сколько не хотела), и команда стала для нее родной семьей. Она прошла с ней десятки тысяч километров по разоренным тылам бесконечного фронта, растянувшегося от Крыма до Финляндии. Формы она не носила, должности и звания не имела, но следовала за командой, потому что приносила пользу своим армейским товарищам и была их подругой, потому что шла война и каждый должен был выполнять свой долг, и еще потому, что мир велик и разнообразен и хорошо повидать его, пока ты молод и у тебя нет никаких забот.

А у Галины и не было никаких забот. Утром, распевая, как жаворонок, она шла в умывальню с покачивающимся на голове тюком белья, днем, поджав босые ноги, барабанила в комендатуре па пишущей машинке, по воскресеньям я часто встречал ее у крепостной стены под ручку с солдатом (каждый раз разным), а вечером видел в романтически томной позе на балконе, под которым оборванный поклонник-бельгиец исполнял ей на гитаре серенаду. Она была простая, наивная, живая и веселая девушка, чуть кокетливая, чуть легкомысленная, не слишком образованная, но у нее, как и у ее товарищей, друзей, возлюбленных было чувство достоинства, свойственное тем, кто знает, зачем работает и ради чего воюет, кто верит, что вся жизнь еще впереди.

В середине мая, спустя несколько дней после окончания войны, она пришла попрощаться перед отъездом: ей сказали, что она может возвращаться домой. А проездные документы? Деньги на дорогу?

— Не надо, — смеясь ответила она, — не пропаду. — И исчезла, ушла нескончаемыми дорогами своей необъятной страны, затерялась среди русских просторов, оставив после себя терпкий аромат земли, молодости, радости.

В мои обязанности, кроме помощи в амбулатории, входило еще проводить вместе с Леонардо проверки на вшивость.

Это было просто необходимо, поскольку в тех местах свирепствовала эпидемия сыпного тифа, часто со смертельным исходом.

Работа не из приятных: мы должны были обойти все бараки, предложить каждому снять и вывернуть перед нами рубашку, потому что вши обычно гнездятся и откладывают яйца в швах и складках носильных вещей. Тифозные вши имеют на спинке красное пятнышко. Наши подопечные любили без устали повторять, что, если посмотреть на это пятнышко в увеличительное стекло, можно разглядеть крошечные серп и молот. Еще вшей называли пехотой. Соответственно блохи были артиллерией, комары авиацией, клопы парашютистами и лобковая вошь саперами. Русское слово «вши» я узнал от Марьи, которая вручила мне вторую амбарную книгу и велела ежедневно записывать количество и имена завшивевших, а тех, кто завшивел вторично, подчеркивать красным карандашом.

Рецидивов обычно не случалось, если не считать истории с Феррари, получившей широкую известность благодаря его громкой фамилии. Феррари был из Милана, у него полностью отсутствовала воля к сопротивлению. Арестованный за уголовное преступление, он отбывал наказание в тюрьме Сан-Витторе, когда в 1944 году немцы поставили его перед выбором: либо продолжать отсиживать свой срок в Италии, либо ехать работать в Германию. Он выбрал последнее. В лагере таких набралось около сорока человек, почти все воры и мошенники. Эта разношерстная неспокойная компания жила своим обособленным миром и доставляла немало хлопот русскому командованию и бухгалтеру Рови.

Сам Феррари относился к своим коллегам с нескрываемым пренебрежением и общению с ними предпочитал одиночество. Лет сорока, ко всему равнодушный, худой, желтый, почти полностью облысевший, он целыми днями лежал на нарах и читал. Неутомимо читал все, что попадалось под руку: газеты и книги на итальянском, французском, немецком, польском. Раз в два-три дня, во время проверки, он говорил мне:

— Эту книгу я кончил. Нет у тебя чего-нибудь еще почитать? Только не по-русски, знаешь, в русском я не силен.

Его не то что полиглотом, его грамотным назвать было трудно, но он «читал» любую книгу от корки до корки, шевеля губами, разбирая буквы, складывая слоги и мучительно реконструируя слова, смысл которых его не интересовал. Чтение для него было все равно что для других, в зависимости от уровня, разгадывание кроссвордов, решение дифференциальных уравнений или вычисление орбит астероидов.

Человек он был необычный. Однажды он разоткровенничался и поведал мне свою историю, которую я здесь и привожу.

«Много лет я занимался в воровской школе на площади Лорето в Милане. Там был манекен с колокольчиками и кошельком в кармане. Нужно было вытащить кошелек так, чтобы колокольчики не зазвенели, но у меня никак не получалось. Поэтому воровать мне не разрешили, а назначили шухерить. Два года я стоял на шухере, но разве это работа? Риску много, а заработок маленький.

Думал я, думал и решил: есть лицензия, нет лицензии, а если я хочу заработать свой хлеб, надо работать самостоятельно.

Тут как раз война — эвакуация, черный рынок, трамваи битком набиты. Сел я на «двойку» у Порта Лодовика, потому что в том районе меня никто не знал. Рядом стоит одна с большой сумкой, щупаю карман — в кармане кошелек. Потихоньку достаю писку…»

Здесь придется сделать небольшое техническое отступление. Писка, как объяснил мне Феррари, — это специальное приспособление, изготовленное из половинки безопасной бритвы; им разрезают сумки и карманы, поэтому оно должно быть очень острым. Еще можно таким лезвием лицо порезать обидчику, это называется «по лицу писануть».

«…начинаю разрезать карман. Уже почти разрезал, вдруг женщина, не та, что с сумкой, нет, совсем другая, как заорет: “Вор! Держи вора!” Ей-то я что сделал? Ее-то какое дело? Еще понимаю, Пыла бы она из полиции, а то так, сбоку-припеку, ни меня, ни ту, с сумкой, раньше и в глаза не видела! Трамвай, конечно, остановился, меня схватили, потом я попал в тюрьму Сан-Витторе, оттуда в Германию, а из Германии сюда. Видишь, что значит проявлять инициативу?»