Алюминиевое лицо. Замковый камень - Александр Проханов

Он не противился, лишь изумлялся этим незримым повелениям и этим невесомым силам, которые могли быть ангелами или волнами света, пульсирующими в драгоценных камнях. Под деревянной крышкой саркофага находились не ржавые бренные кости с мослами и дырами в беззубом черепе, а нечто живое, дивное, дышащее, обращенное прямо к нему, к его дрогнувшему сердцу. Он прижался лбом к раке, там, где переливался голубой бриллиант. И вдруг почувствовал, что готов разрыдаться. Теплые слезы подступали к глазам, а в груди появлялась такая слезная боль и печаль, и любовь, и непонимание своей странной случайно жизни, и знание о ней всего наперед с того тусклого зимнего утра, когда мальчиком вышел на морозный бесснежный двор, и бетонный фонтан, кирпичная стена, летящая в небе галка. Этот миг остановился в нем и замер, чтобы сохраниться на время всей его жизни, вплоть до грядущей старости и неизбежной смерти, которая притаилась в бетонном фонтане, кирпичной стене, летящей над крышами птице.

Он, беспомощный, смертный, неведающий, предавал себя во власть этому дышащему голубому бриллианту, который знал о нем все, любил, обещал спасение.

Рыдания подступили к сердцу и остановились там, не умея вырваться на свободу. Зеркальцев оторвал лицо от раки и шел, шатаясь. И его снова бережно вели под руки незримые духи, словно выводили раненого из боя.

Они покинули храм и двигались к монастырским воротам.

– Скажите, отец Антон, почему рыдал над ракой Евгений Ростиславович Хлебопеков?

– Это ведомо только ему и преподобному Тимофею. Должно быть, Евгений Ростиславович каялся в каком-то страшном грехе, а где покаяние, там и слезы.

Они подходили к воротам. Зеркальцев вдруг ощутил разящую острую боль, которая прилетела к нему от белых монастырских палат с ровными рядами темных окон. Словно из одного окна понеслась к нему мольба, зов о помощи, смертельная тоска и отчаяние. Он оглянулся. Все окна были темны, одинаковы. За ними ничего не было видно. Только застыл в пруду солнечный отпечаток ветра и остановились в стеклянном воздухе запахи травы и цветов.

– Мы еще непременно встретимся, Петр Степанович, – произнес на прощание отец Антон, порываясь благословить Зеркальцева, но останавливая свой порыв.

Игуменья жгуче и неприязненно смотрела ему вслед. Ворота за ним затворились, и он успел разглядеть охранника в камуфляже.

Зеркальцев уселся в машину и повернул обратно в Красавин, в тягостном недоумении, чувствуя в душе ожог от неведомого больного прикосновения. Проезжая мимо села Тимофеево, он, еще не зная зачем, остановил машину у покосившегося столба с пустым гнездом аиста. Великолепный автомобиль, детище последних достижений европейской цивилизации, сверкая надменной красотой, остановился среди гниющих домов, заваленных мусором улиц, и в его хрустальных фарах сквозила презрительная отчужденность.

Зеркальцев двинулся в глубь села и у покосившегося забора увидел на лавочке старушку, в платочке, в замызганной кофте. Сидела на солнышке, моргая подслеповатыми глазками. Охотно поклонилась Зеркальцеву в ответ на его приветствие.

– А можно к вам присесть? Я человек добрый, вас не обижу.

– А мы уже Богом обижены, нам ни добрый, ни злой не страшен. Садись, коли охота, – ответила старушка.

Сидели, привыкая друг к другу. Зеркальцев смотрел на косматое, сложенное из сучьев гнездо.

– Что же аисты не живут?

– Прошлый год пьяный Витька Дубасов из ружья аистиху застрелил. Аист полетал, поплакал. Витька в него дробью пальнул. Он и улетел. Должно, навсегда.

Улица уходила вдаль, измятая колеями, в которые был навален мусор, блестели консервные банки, валялись разорванные автомобильные камеры и покрышки. Сбоку, в рытвине, на ободах, стоял ржавый грузовик, из которого вырвали и унесли все, что поддавалось изъятию.

– И как же вы тут живете-можете? Какие у вас сельские новости? – продолжал расспрашивать Зеркальцев.

– Какие у нас тут новости? Анька-продавщица уехала в город, и третий день ее нету. Магазин на запоре. Мужики без водки маются. Грозят магазин разгромить, вот и все наши новости. А ты сам-то откуда будешь?

– Приезжал в монастырь. Преподобному Тимофею поклониться. Очень красивое место.

– Неладное место, так вам скажу. Непонятное для людей это место.

– А что не понятно?

– Видели, какие там хоромы построены? Как в санатории, на курорте. Сто али двести человек можно принять. А там до недавнего всего шесть монахинь жило, да и тех месяц назад на автобус погрузили и отправили в скит Спас-Камень. А туда, в скит, почитай, дороги нету, зимой трактор – и тот не пройдет. А у них монашка, мать Антония, почитай, девяносто лет. Ей врача не вызвать, туда к ней помощь не пробьется. Помрет без помощи.

– А если монахинь вывезли, кто ж там теперь живет?

– Да разное говорят. – Старушка приложила к блеклым губам уголок платка, словно запрещала себе говорить. – Там же теперь охрана поставлена. Просто так не войдешь.

– Чего же они охраняют такое? – допытывался Зеркальцев, полагая, что старушке трудно дастся обет молчания.

– Говорят, там шпионов секретных готовят. Приготовят и на шарах ночью в Эстонию запускают. Бабы за грибами ходили и в лесу шар нашли, на деревьях, а в нем мертвый человек, в мундире и в шапке стеклянной. Может, так, а может, не так.

– А что еще говорят?

– Говорят, там луч поставили, которым самолеты сбивают. Сама видала. Вышла ночью, а оттуда, из-за стены, луч голубой в небо, так и сверкает, так и сверкает! – Старушка провела рукой, показывая направление луча, а Зеркальцев подумал, что, быть может, так сверкает в ночи голубой бриллиант на раке преподобного старца. – Еще говорят, – правда, нет? Чеченку поймали и сюда привезли. Рыжая, красивая и вся в кольцах. На ней пояс, шахедский али какой. Будто бы всю Москву хотела взорвать, так ее сюда спрятали, допытываются, чтоб она товарищев своих указала.

Бабуся говорила так, словно у нее в запасе было множество версий, многие из которых принадлежали ей самой. Зеркальцев среди вымыслов старался уловить намек на правду.

– А еще говорят, что там такую машину поставили, которая на людей наводит порчу. Человек все чувства теряет, одна тоска. Работать не может, в семье жить не может, никаких дел не делает. Только унывает, пьет водку, а потом вешается. У нас в селе с весны двое удавились. Вот такая машина.

В глубине села раздались унылые, щемящие удары, звук которых порождал тревогу.

– Что такое? – спросил Зеркальцев.

– В рельсу бьют. На сход зовут. Может, и впрямь станут магазин разорять?

Зеркальцев поднялся и пошел по улице навстречу дребезжащим унылым ударам.

Он миновал магазин оранжево-злого цвета, чтобы его можно было отыскать в любую погоду, даже ночью. Дверь магазина была заперта на тяжелый засов с несколькими увесистыми замками.