Петр Чайковский и Надежда фон Мекк - Анри Труайя

Обрадованная такой внимательностью и этим страхом Чайковского, она отвечает ему, что была очень счастлива знать, что он притаился где-то неподалеку. Но, реализовав эту прихоть, она возвращается к фразе из одного его недавнего письма: «Мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима». Какое потрясающее признание! Она благодарит его за эти несколько слов, которые, по ее мнению, отлично выражают их чудесное и трагичное приключение на двоих. «Как бы ни было мне тяжело, горько, больно что-нибудь, несколько Ваших добрых слов заставляют меня все забыть, все простить. Я чувствую тогда, что я не совсем одна на свете, что есть сердце, которое чувствует, как я. Я десять раз в день перечитывала эту фразу и невольно прижимала письмо к сердцу от избытка благодарности...»

Следующие дни пребывания Чайковского в Симаках не так богаты событиями. Живя в небольшом доме, предоставленном ему баронессой фон Мекк, он работает над «Орлеанской девой» и заканчивает свой Второй концерт для фортепиано, с посвящением Николаю Рубинштейну. Затем, оставив Надежду в Браилове, он уезжает в Москву, затем в Санкт-Петербург, затем в Каменку. Он еще нежится у своей сестры в Каменке, когда баронесса, вечная странница, уже устремляется в Париж, куда зовет и его. «Да вот Вы приедете, мой бесценный, тогда все пойдет хорошо, как на Viale dei Colli...» Призванный к исполнению своих обязанностей жениха, Чайковский собирает вещи. 13 ноября 1879 он уже в Париже, где Надежда сняла для него апартаменты в отеле «Мерис». Но только он устроился, она отбывает в Аркашон. У него вызывает удивление, что эта богатейшая женщина, у которой дома повсюду, и в России, и за границей, время от времени испытывает потребность открыть для себя новые места, новый образ жизни. Видимо, люди, которые слишком богаты и слишком независимы, естественным образом становятся жертвами этого окруженного люксом кочевничества? Видимо, избыток материального удовлетворения порождает постоянную неудовлетворенность моральную? Видимо, это настоящее проклятие – все иметь и не знать больше, чего желать?

19 ноября Чайковский пишет Надежде, что надеется присутствовать на представлении Комеди Франсез «Le gendre de M. Poirier», о котором говорят, что это «великолепная комедия, великолепно исполненная». Сорок восемь часов спустя он узнает, читая «Le Globe», что в тот же самый день, когда он веселился в Комеди Франсез, на царя, Александра II, было совершено второе покушение. Когда Его Величество после пребывания в Крыму возвращался в Москву, под рельсами взорвалась «адская машина», повредив вагоны, в которых разместилась императорская свита. Суверен остался жив и невредим, однако вся Россия поднялась в патриотическом возмущении. Милым шуткам Эмиля Ожье и Жюля Сандо Россия противопоставляет ужасную трагедию заговора цареубийц. Какая пропасть разделяет две нации! – думает Чайковский. Как смогут во Франции оценить его творчество? Не упрекают ли его здесь в том, что он пишет варварскую музыку? Редко занимавший свои мысли политикой, на этот раз он живо реагирует, направляя баронессе фон Мекк письмо следующего содержания: «Мне кажется, что государь поступил бы хорошо, если б собрал выборных со всей России и вместе с представителями своего народа обсудил меры к пресечению этих ужасных проявлений самого бессмысленного революционерства. До тех пор, пока нас всех, т. е. русских граждан, не призовут к участию в управлении, нечего надеяться на лучшую будущность».

Надежда разделяет его возмущение. Но боится, как бы жесткие меры, которые неизбежно предпримут власти и которые оправданы последними событиями, не повредили бы так или иначе карьере композитора.

Ее предположение логично. В начале декабря Чайковский уклоняется от приглашения фон Мекк и отправляется в Рим, где его ожидает его брат Модест с юным воспитанником Колей. Осматривая город, с его памятниками, соборами и музеями, он узнает, что и он тоже пострадает от последствий покушения на царя. Решением сверху исполнение его оперы «Опричник» было запрещено sine die, поскольку кто-то разглядел в ней признаки революционного духа. После этого неожиданного удара Чайковский напишет Надежде 2 февраля 1880 года: «История с „Опричником“ очень курьезна. Его запретили, ибо находят, что сюжет по теперешнему времени революционный. Je n'ai qu'? m'en f?liciter,[19] ибо я рад всякому случаю, мешающему этой неудачной опере вылезать на свет Божий».

Думает ли он так на самом деле? Ничто не вызывает больших сомнений. Но все же гнев, вызываемый у него действиями террористов, заставляет забыть о столь незначительном личном неудобстве, ставшем их следствием. Также он пишет баронессе из Рима, комментируя это преступление, которое кажется ему направленным не против монархии, а против всей страны в целом: «Руки опускаются, и уста немеют! Я чуть с ума не сошел от злобы и бешенства по получении известия о новом покушении на жизнь государя. Не знаешь, чему более удивляться: наглости и силе омерзительной шайки убийц или тому бессилию, которое обнаруживает полиция и все, на ком лежит обязанность ограждать и оберегать государя. Спрашиваешь себя: чем это все кончится? – и теряешься. Но только все это нестерпимо больно и горько. [...] Я начинаю с некоторым страхом помышлять о том контрасте между чудесной весной, которой я наслаждаюсь здесь, и зимой, которую еще застану в Петербурге».

Когда он выводит эти слова, лишь несколько дней отделяют его от отъезда. Однако прежде чем вернуться в Москву и в Санкт-Петербург, он делает крюк и посещает Париж и Берлин. Оказавшись на родине, он чувствует, что ему нечем дышать и что за каждой дверью прячется убийца. Большая часть людей, которых он встречает, еще пребывает под впечатлением от двух неудавшихся покушений. Концертный сезон в столице давно отрылся, но даже завзятые меломаны теперь думают о музыке Чайковского меньше, чем о политике правительства. Мрачный, он впервые навещает могилу отца, скончавшегося в его отсутствие, 10 января того же года, уход которого почти не огорчил его. Стоя с непокрытой головой перед простым деревянным крестом, отмечающим место захоронения, пока не привезли надгробный памятник, уже заказанный им с братом, он пытается собраться. «Погода была светлая и солнечная, но мороз очень сильный. Я никак не ожидал, что могу так сильно страдать от холода. Три зимы, проведенные в теплых странах, избаловали меня. В общем, Петербург производит на меня убийственно тяжелое и мрачное впечатление. Бедная Россия!» Однако он пока не пишет ей о потребности убежать за границу. Он даже оповещает ее, что планирует направиться в Москву, чтобы заняться подготовкой концерта из собственных произведений. Но пробудет он там, пишет он, не более двух-трех дней «инкогнито». Как мало, думает она, но от него приятно принять все. Будучи в Москве сама, она почитает за честь принять этого беглеца в своем городе, пусть даже лишь на сорок восемь часов. Он приезжает 2 апреля 1880 года, останавливается в гостинице, и на следующий день она нетерпеливо пишет ему: «Как я рада, дорогой мой, бесценный друг, что Вы приехали в Москву, хотя и находитесь очень далеко от меня, но все же мы дышим одним и тем же московским воздухом, едим, быть может, одни и те же калачи и любуемся на одну и ту же грязь».

Однако судьба, похоже, вознамерилась упорно преследовать баронессу, когда она считает себя огражденной от любых огорчений. В тот же день, когда Чайковский временно устроился в Москве, он сообщает ей, что во время прогулки по берегу Москвы-реки перед ним остановилась карета Константина Николаевича, брата правящего царя, Александра II. Уже имевший возможность лично встретиться с композитором и выразить ему свое восхищение, великий князь представил его своему сыну, Константину Константиновичу, также большому любителю музыки, отдающему свободные часы поэзии. Продолжением этой встречи стали многочисленные приглашения во дворец, и Чайковский, польщенный, вошел во вкус. Вот он введен в самый высший свет. Хотя он жалуется, что шатается от усталости и что носит фрак не снимая, Надежда догадывается, что его распирает гордость от чести, которой он удостоился в тени трона. «В воскресенье, – пишет он ей с глупым тщеславием, – от двух часов до пяти был у г-жи Абаза [жены министра], где находилось все семейство вел. кн. Екатерины Михайловны, которым пришлось сыграть отрывки из новой оперы. Дочь ее – очень способная певица и очень мило поет мои романсы. [...] В понедельник присутствовал на большом обеде у кн. Васильчиковой, где я был, так сказать, виновником торжества и где находилось большое общество из всевозможных титулованных особ, в числе коих был принц Евгений Максимилианович Лейхтенбергский, жена коего отличная певица и делает мне честь называть себя моей поклонницей».