Французская сюита - Ирен Немировски

— Я не буду здесь ночевать.

— Мне очень жаль, но другого номера нет. При нынешнем наплыве беженцев, поверьте, люди спят даже на бильярдных столах. Но из уважения к вам… — Директор гостиницы был измучен и бледен.

— Я не буду здесь ночевать, — снова отчеканил Габриэль Корт. Таким же тоном он говорил, уходя, если случалось поспорить с издателем: «Подобных условий, сударь, я никогда не приму!» Издатель тотчас шел на попятный и выплачивал вместо восьмидесяти тысяч франков сто.

Однако директор в ответ лишь печально покачал головой.

— Номеров больше нет. Ни одного.

— Да знаете ли вы, кто я такой? — проговорил писатель спокойно и угрожающе. — Предупреждаю, я — Габриэль Корт, и скорей соглашусь спать в машине, чем в вашем клоповнике.

— Там, за дверью, господин Корт, — возразил разобиженный директор, — десятки семей на коленях умоляют меня сдать им эти комнаты.

Корт расхохотался театрально и оскорбительно:

— Не буду лишать их крова. Прощайте, сударь.

Никому, даже Флоранс, которая ждала его внизу, Габриэль не признался, чем не понравился ему номер. Дело в том, что он разглядел в светлых июньских сумерках под самым окном цистерну с горючим, а чуть дальше на площади — танки и броневики, во всяком случае, так ему показалось.

«Мы попадем под обстрел!» — подумал Корт, и внезапно его охватила дрожь, такая сильная, что он принял ее за озноб и решил, что болен. Неужели он испугался? Габриэль Корт струсил? Нет, он не трус. Что за глупости! Он высокомерно улыбнулся, словно ему было жаль недалекого собеседника. Конечно же, Габриэль ничего не боялся, но при одном взгляде на темное окно, откуда в любую минуту на него могли броситься огонь и смерть, все его нутро сводило судорогой, и он опять ощущал отвратительную слабость и тошноту, как перед обмороком. Не важно, трус он или не трус. Он поспешно выбежал из гостиницы, а за ним Флоранс и горничная.

— Мы будем спать в машине, — сказал он, — всего одну ночь, пустяки!

Позднее ему пришло в голову, что можно устроиться в другой гостинице, но, пока он раздумывал, мест нигде не осталось: из Парижа через Орлеан шел бесконечный поток повозок, легковых машин, грузовиков, велосипедистов, сюда же вливались крестьянские подводы — фермеры бросали хозяйство и устремлялись на юг с многочисленными детьми и скотиной. К полуночи во всем городе не было ни одной пустой комнаты, ни одной свободной постели. Люди спали на полу в кафе, на вокзалах, на тротуарах, подложив под головы сумки. Улицы так запружены, что не выедешь. Говорили, что дороги перекрыты: отступают войска.

Бесшумно с погашенными фарами одна за другой медленно ехали машины, с крепко притороченными матрасами на крыше, набитые до отказа багажом и людьми, увешанные детскими колясками, птичьими клетками, коробками и бельевыми корзинами. Казалось, не мотор приводил в движение эти неустойчивые нагромождения — их влекла под уклон к центральной площади сила собственной тяжести. Вот они заполнили все проулки, тесно сгрудились, будто рыбы в садке, и действительно ужасный рыбак мог в любую минуту выловить их сетью и выбросить на потусторонний берег. Ни криков, ни плача — даже дети притихли. Настороженное безмолвие. Иногда опускалось стекло, кто-то выглядывал и долго всматривался в темное небо. Огромное скопление людей лишь тяжело вздыхало, сопело, перешептывалось, боясь подстерегающего врага. Многие пытались уснуть, скорчившись на узком сиденье, отчего затекали ноги, прижавшись горячей щекой к стеклу или виском к острому углу чемодана. Изредка молодые люди кричали что-то девицам в другой машине и весело смеялись. Но черная тень проплыла по небу, заслоняя звезды, и все замерли, смех смолк. Всеми овладела даже не тревога, а тоскливая покорность, в ней было мало человеческого: люди утратили мужество и надежду, остался лишь животный страх смерти. Так рыбы в сети смотрят на темное пятно рыбачьей лодки.

Самолет внезапно появился у них над головой, высокий пронзительный звук то удалялся, то нарастал, заглушая многообразный шум города, и каждый прислушивался к нему, затаив дыхание. Река, металлический мост, рельсы железной дороги, вокзал, поблескивающие трубы заводов — каждый «стратегический объект» — цель для вражеского бомбардировщика. Угроза для притихшей толпы. Оптимист утешал соседа: «Я уверен, это — француз!» Француз или враг — никто не знал. И вот он растворился во тьме. Вдалеке послышался взрыв. «Не нас бомбят», — с облегченьем вздохнули люди. «Не нас, других. Нам повезло».

— Что за ночь! Что за ночь! — причитала Флоранс.

Едва разжимая губы, Габриэль свистящим шепотом бросил ей из милости, как собаке кость:

— Я ведь тоже не сплю, даже я не сплю, потерпи и ты.

— Но мы могли ночевать в гостинице! Мы упустили такое невероятное счастье!

— Что ты называешь невероятным счастьем? Спать в скверной мансарде, пропахшей клопами и помоями? Ты не заметила, что прямо под ней кухня? Чтобы я спал там? Как ты себе это представляешь?

— Перестань, Габриэль. При чем тут твое самолюбие?

— Ах так! Для тебя это пустяки? Я давно заметил, что тебе не хватает тонкости. — Он подыскивал слово. — И стыдливости, что ли. Ты не чувствуешь…

— Я чувствую, как болит моя жопа, — по-простонародному грубо выкрикнула Флоранс, шлепнув себя рукой, унизанной кольцами; вся ее накопленная за пять лет благовоспитанность мигом слетела, — хватит, сыта по горло!

Габриэль резко обернулся к ней, побелев от ярости, ноздри у него трепетали.

— А ну пошла отсюда! Пошла! Вон из моей машины!

Слова замерли у него на губах. Яркий свет вдруг вспыхнул на площади. Самолет сбросил осветительную ракету. Ракета погасла, но было видно, как над площадью медленно кружат бомбардировщики. Люди возмущались:

— А наши-то где?

Слева вплотную к машине Корта стоял старенький автомобиль, на его крыше вместо матраса красовался круглый одноногий стол с аляповатыми золочеными завитушками. За рулем сидел мужчина в картузе, позади него две женщины: у молодой на коленях младенец, у второй, средних лет, — клетка с птичками. Похоже, они угодили в аварию: капот ободран, бампер сбит, у толстой тетки, прижимавшей к груди птичью клетку, голова обвязана полотенцем.

Габриэль посмотрел направо: грузовичок; в кузове клетки, в каких обычно крестьяне возят на ярмарку домашнюю птицу, доверху набитые тряпками; из кабины на него в упор пялится старая проститутка с подведенными глазами, рыжими нечесаными волосами, низким лбом тупицы. Нахально уставилась и жует горбушку. Его передернуло.

— Мерзость, — пробормотал он. — Гнуснейшие физиономии!

С брезгливостью отвернулся и прикрыл глаза.

— Я проголодалась, — сказала Флоранс. — А ты?

Он покачал головой. Она вытащила из сумочки бутерброды.

— Ты не ужинал сегодня. Покушай, будь умницей.

— Не могу, — отозвался он. — Меня стошнит от отвращения. Видела справа ту тетеху с окровавленной тряпкой на голове, ту, у которой на коленях клетка?