Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер

Высоко на стене конференц-зала закреплена элегантная камера наблюдения, направленная не на пурпурный простор ковра, на котором вскоре объявится мисс Соедхоно, но в зал. Камера поворачивается слева направо по хорошо смазанной, ленивой дуге, точно змея, наполовину дремлющая у не отмеченной особым кипением жизни дырки в земле. Глянцевитый, темный глаз ее поблескивает всякий раз, что она, медленно двигаясь на шарнире, ловит свет свисающих с потолка сферических светильников. Светильники эти, зажженные, хоть в зал и проникает сквозь тонкую ткань штор свет полуденного солнца, сообщают сидящим здесь людям двусмысленную яркость, желтя их примерно так же, как замызганная лампочка холодильника обесцвечивает недоеденные ломти ветчины или отправленные в отставку баночки с майонезом.

Конференц-зал наполнен под завязку, вернее, будет наполнен, когда те, кто курит снаружи, насытят кровь никотином. После того, как начнется презентация мисс Соедхоно, никому и в голову земные их пристрастия не придут, пока же эти пристрастия еще демонстрируют прискорбную свою тиранию. Курево, жевательная резинка, щепотка кокаина, втягиваемая носом в похожей на сауну уборной.

Кое-кого из них недавно рвало или поносило — тягость ожидания удается переварить далеко не всякому.

Наконец, сигареты тушатся, кишечники опорожняются, рты прополаскиваются и спрыскиваются отдушкой, лбы отираются, а затем — все это утрачивает значение. Последние запоздавшие — впрочем, это слово неверное, потому что никто и на секунду запоздать не решается, и «запоздавшие» суть попросту люди, которые рассаживаются по местам не за час до начала, а всего минут за пять, — смущаясь, вступают в зал, слепо кивая сообществу незнакомцев, в коем и им надлежит отыскать свое место. Никто не произносит ни слова, слышатся лишь покряхтыванья — разрешительные, с которыми отодвигаются вбок колени, пропуская мимо себя мужское грузное тело, да облегченные, когда ягодицы опускаются на зеленый бархат сидений и поддергиваются отглаженные штанины.

Преувеличенных размеров часы на стене, чуть запотевшие от конденсата, тикают, подвигая стрелки, длинную и короткую, к геометрическому месту условленной их встречи. Мужчины, сидящие в зале, не совершают попыток поговорить, они словно и не видят друг друга, предпочитая следить за длинной стрелкой, близящейся к назначенной вехе. Очень может быть, что часы «Магдалайа» врут, во всяком случае, в сравнении с наручными часами мужчин, наиточнейшими приборами, которые с гарантией не теряют ни единой секунды и в десять миллионов лет. Но, впрочем, здесь это не важно. Подгонять, поторапливать здесь нечего и некого, и никто из мужчин, — даже те, которым обычно требуется унижать по дюжине подчиненных в час, — не произносит за весь этот день ни единого слова жалобы.

И вот, когда потные часы «Магдалайа» сообщают, что время настало, из занавешенной двери вестибюля появляется, точно изваяние, выезжающее из люка башенных курантов, мисс Соедхоно. С ожиданием покончено.

Для индонезийки мисс Соедхоно высока — впрочем, она не выше западной девочки-подростка. Наряд ее — по меркам любого зала, в которых заседают по всей Англии или Америке советы директоров, — скромен: ноги укрыты длинной, как у саронга, юбкой, жакет с высоким воротом застегнут на все пуговицы, до горла. Правда, цвета его — изумрудная зелень и яркая, золотистая вышивка, — намного чувственнее серых и черных тонов, с какими эти мужчины свыклись в коллегах женского пола, но, с другой стороны, в облачении мисс Соедхоно ощущается подчеркнутая формальность, почти педантичность, отдающая покровами стюардессы. Волосы ее забраны назад, губы, выкрашенные в тон бледно-оранжевый, отливают восковым лоском. Зубы белы, но чуть очерчены бледной коричневатостью, как будто она была когда-то курильщицей, а после многие годы устраняла нанесенный зубам ущерб. И все-таки, если в ней и присутствует некая уязвимость, по облику ее этого не скажешь. Мисс Соедхоно спокойна, как бронзовая статуя, глаза ее темны настолько, что зеницы от райков отличить невозможно, даже с близкого расстояния. Впрочем, на близкое расстояние к ней никто никогда не подходит.

Мисс Соедхоно поднимает в воздух руки, и те замирают у ее расшитой груди, являя безупречную форму и зрелую плоть перстов, беловатую розовизну ладоней, составляющую столь резкий контраст медовой смуглости костяшек, и оранжевые ногти в их прозрачном блистании. Ладони баюкают воздух, точно папку с бумагами, которые она держит при себе официальности ради, но заглядывать в них нужды не имеет. Мужчины в зале уже обратились в ипостаси внимания, они поерзывают на стульях, машинально приготовляясь к дальнейшему, и не отрывают глаз от ладоней мисс Соедхоно, от ее лепных оранжевых ногтей, замерших в воздухе, кажущихся в желтоватом свете едва ли не призрачными.

Мисс Соедхоно отверзает уста. И десятки мужских ртов приоткрываются тоже, разлепляя в предвкушении губы.

— Вы простите мне, — произносит она, — если что-то из мною сказанного окажется вам хорошо известным.

Говорит она с сильным акцентом, но каждое слово принадлежит ей, — не берется из заранее написанной речи и не заимствуется из фразеологического словаря. Мисс Соедхоно свободно владеет пятью азиатскими языками, однако английский ее это lingua franca[5], до которого мисс Соедхоно снисходит из учтивости, из снисхождения к этой толпе потеющих, розоволицых неиндонезийцев.

— Всегда ведь существует возможность, — продолжает она, — что среди вас присутствует кто-то, для кого наша тема представляет собой… территорию девственную.

Легкая дрожь пробирает слушателей, как если б температура воздуха упала вдруг градусов на десять. Дрожь эту порождает соединение слова «девственную» с тем, как мисс Соедхоно подобрала оранжево-лоснистые губы, чтобы произнести его. Презентация началась и теперь ее уже ничто не остановит.

— Мы собрались здесь, — сообщает мисс Соедхоно, — чтобы разобраться в физиологии кокоса, в частности, в том, что относится до сфер экссудации — то есть, исторжения жидкости — цветочного сока, — проанализировать сок ситовидной трубки и все его компоненты, перенос по этой трубке ферро-цианидов, и факторы, которые воздействуют на содержимое кокосовой копры.

— О Боже, — шепчет мужчина, почти не способный поверить в то, что всего лишь вчерашним утром он обменивался за завтраком дурацкими любезностями с супругой, а ныне находится здесь, в одном помещении с мисс Соедхоно, вдыхает воздух, исторгаемый ее поблескивающим ртом, ее медовой гортанью.

— С тех пор, как вы побывали на последней моей презентации, — продолжает мисс Соедхоно, — мы проделали большую работу.

Она поводит рукой по воздуху, беззвучно щелкает пальцами, и за спиной ее озаряется большой, утопленный в стену видео экран. Вспыхивает яркая картинка: гроздь юных кокосов на фоне рубчатого ствола, в ореоле кодаковой небесной синевы моря Сулавеси. Взгляды мужчин, на миг приникнув к картинке, вновь обращаются к женщине.

— Мы вывели — создали, если хотите, — новую разновидность кокоса, — произносит она. — Это дерево приносит гроздья в пятьдесят пять плодов, что в совокупности отвечает шестистам шестидесяти орехам на пальму в год. Как видите, размеры их невелики. Однако видимость обманчива. Полезное содержимое орехов, остающееся после удаления внеплодника, межплодника и нутреплодника, пропорционально намного больше, чем у крупных орехов. В частности, они содержат гораздо больше… (еще один взмах руки и картинка сменяется крупным планом беловатой субстанции)… эндоспермы.