Посол Господина Великого - Андрей Посняков

— Ишь, нарумянилась, словно праздник, — осуждающе покачала головою открывшая ворота черница.

— К матушке-игуменье, с рыбкой, — девчонка приоткрыла корзину.

— Ну, проходи, проходи, не стой… — закрывая ворота, буркнула черница. — Посейчас, скажу ужо матушке…

— Девица, говоришь? С рыбкой? — задумалась матушка — сухопарая, довольно хорошо сохранившаяся женщина лет сорока с белым гладким лицом. — Видно, из деревни за куличами на Пасху… Ладно, зови… рыбку засолим.

— Мне б ночесь остаться, матушка, — поставив корзинку на пол, кинулась в ноги настоятельнице девка. — А то темно уж, страшно!

— А ты молитву-то чаще твори, дщерь, вот и не будет страшно! — посоветовала игуменья и, как бы невзначай, провела по девичьему подбородку холодным костистым пальцем.

— Ладно, так уж тому и быть! Оставайся, синеглазая, — с придыханием произнесла она. — Ночесь придешь ко мне в келью, исповедаться.

— Благодарствую, матушка, — в пояс поклонилась девица.

В трапезной монастырской пусто было — пост, на столе бадьица с водой ключевой стояла, три послушницы-молодицы, молитву сотворив, по очереди корцом из той бадьицы воду черпали — пили. Шептались, пересмеивались грешным делом.

— Скажете ль, где водицы напиться? — неслышно проскользнула в трапезную синеглазая девчонка — не монашенская, по одежке видать.

Послушницы вздрогнули, одна аж корец из рук выронила. Упал корец на пол, водой холодной ноги окатив.

— Тьфу ты, прости Господи! — ахнули. — Думали, матушка… А ты-то кто?

— Э… Феврония я… девица.

— Со Пскова?!

— Со Пскова, со Пскова.

Обрадовались послушницы, тут же девицу Февронию утащили в келью — от матушкиных глаз подальше. Спрашивали о том, что во Пскове делается, да не встречала ли случаем Феврония Федота-кузнеца, да Акулину-прачку, да Манефу-коренщицу. То родители послушниц были. Видно, скучали девчонки в монастыре-то, не привыкли еще.

В лесу близ монастыря вечеряли двое — окольчужены, оружны, ухватисты. Костра не жгли — паслись монастырских. Лепешку постную холодным кваском запивая, на монастырь посматривали в нетерпении. Рядом четверка лошадей к деревьям привязана. Хорошие лошади, быстрые, сильные, злые — немецкие. Солнце садилось уже…

— Может, зря, Олег Иваныч, рыцарей с собою не взяли?

— А какой тут от них прок? Внимание привлекать только… Лошадей дали — и ладно, дальше сами управимся. Не в силе ведь тут дело, Олександр, в хитрости!

Помолчали оба, квасу попили. Походили вокруг лошадей, руками помахали — погрелись. Дальше ждать принялись, на небо посматривая. Темнело быстро.

— А еще, говорят, девы, будто на речке Синей водяной объявился — старец страшной, бородища зелена, очи — с плошку!

— Спаси, Господи!

— Хватает тот водяной и пешего, и конного, и мужика и бабу, никому проходу не дает. Особливо девицам!

— Ой, Феврония, какие ты страсти рассказываешь…

— Погодите, еще о волкодлаке скажу.

— О ком?

— Об оборотне богопротивном, что человеков, аки кур, поедает!

— Господи помилуй нас, грешных. Хорошо, у нас пес в обители — Злоб — чистой волкодлак, чужого кого — враз порвет. Но доброй… Кормишь когда, так и ластится… А с виду — чисто волкодлак, спаси, Господи!

— Вот и боярыня молода, что в обитель вашу приехавши, того волкодлака пасется.

— Какая боярыня? Ах, та жена, что не так давно привезена… В келье рядом с матушкиной живет.

— Где-где живет?

— Да ты про волкодлака-то сказывай, Феврония, не томи!

— Скажу, скажу… Вот только матушка ваша велела посейчас зайти ненадолго. Вернусь ужо скоро, ждите, девы!

— Уж ты приди, Феврония. Больно ты нам люба стала!

— Приду, сказал… тьфу… сказала. Ждите! Да, вы волкодлака-то вашего, пса, привяжите, а то, мало ли, чрез двор пойду… Разорвет еще. Страшно. А как приду, отвяжете.

— Ой, боязно, Феврония. Матушка-то не велит по ночам привязывать. Ну да ладно, для-ради тебя токмо… Возвращайся скорей!

Вместо шапки бобровой повязав по-монашески плат, девица Феврония, проворно проскользнув мимо кельи игуменьи (спросила у послушниц — где, у них же и плат взяла), остановилась напротив низкой дверцы в стене, прислушалась. Вроде как за неплотно прикрытой дверью плакали. Наклонилась Феврония, глазом к щелочке приникла.

Жесткая холодная рука вдруг неожиданно схватила ее за плечо!

— Ты что тут деешь, дщерь?

— Ой… Так… к тебе ж и иду, матушка! Сама ж звала…

— Ну, идем, коли пришла.

— Тьфу ты, вот неладно.

— Что ты там шепчешь?

— Да говорю, слава богу, что тебя, матушка, встретила — а то совсем заплутала в обители-то…

Просторна была игуменьи келья — стены темным сукном убраны, позолочены лампады, киот серебряный. На столике у окна — книга, видно Писанье Святое — Библия, в переплете, смарагдами украшенном. Больше ничего не было в келье — скамейка одна низенькая да ложе узкое, жесткое, тканью грубой покрытое.

Как вошли, заперла игуменья дверь на засовец, за руку девицу взяла:

— Сирота, говоришь?

— Сирота, сирота, — та закивала. — Полнейшая…

— Это хорошо… Хочешь к нам в обитель?

— Ой, матушка! Да всю жисть токмо про то и думала-надеялась!

— То ладно. Смотри, будешь меня слушать — не обижу. А покуда, пошли-ко…

Откинув со стены плотную ткань, игуменья отворила узкую дверцу…

За дверцей оказалась спальня. Ложе — широкое, медвежьей шкурой убрано, не то что в самой келье.

— Тут и ляжешь, в ногах. Помоги-ко разоблачиться.

Матушка-настоятельница сбросила с ног небольшие сапожки без каблука и, повернувшись к девице спиною, повелительно кивнула.

Дрожащими руками Феврония расстегнула фибулы.

Медленно сбросив одежды, обнаженная игуменья повернулась к девчонке и ласково положила ее руки к себе на плечи. Белое, красивое лицо, стройная фигура, тяжелые, налитые соком груди пылали жаром.

— Дай-ко сыму с тебя плат. Ой… Ты уж и обстрижена, где коса-то?

— Ммм…

— Не бойся, синеглазая. Давай-ко, подыми руци… Вот…

Сняв с Февронии летник, настоятельница провела руками по ее спине.

— Какая ж ты худая, нескладная… Ну… снимай сарафан-то.

— Ой, матушка… Совсем забыла… Меня ж послушницы ждут. Помолиться вместях договаривались, — девица испуганно прижала руки к груди. — Да и корзина моя там, и вещицы…

— После заберешь. Впрочем… Что за послушницы?