Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

магазин без присмотра не оставался. Мало ли какая беда может случиться.

– Так и порешили, – обрадовался Савелич. – Перевезу сено – и сразу в лес. А насчет медведны вы тут не толковали?

– Нет, ни о какой продаже речи не может быть. Пусть останется память о хорошем человеке, – посуровела мать. – Память дороже денег.

Лицо у Савелича вытянулось. Он сразу засобирался:

– Надо на пост заступать. У меня ружье, что твоя орудия: со ствола заряжается, сыпь хоть стакан дроби. Как бабахнет, любой от разрыва сердца умрет. Законная пушка!

Когда он ушел, мать захлопотала у стола.

– Вот что, Васятка, я надумала, – как бы советуясь, обратилась она ко мне, – надо нам коровенку приучать в ярме ходить. Когда мы еще жили на хуторе, все на коровах возили. Пусть люди посмотрят да пример с нас возьмут. А то паниковать начинают женщины, как, мол, сено возить, дровишки.

– Ты бы взяла у Савелича лошадь, ведь она не его, а казенная, – запротестовал я. – Вот и привезли бы все, что надо.

Мать строго сказала:

– Мы-то привезем, а как другие? Нет уж, если бедовать, так всем одинаково, чтобы перед людьми не было стыдно. Закажу ярмо, вот и свой транспорт появится, никаких лошадей не надо.

Кое-что о Хрусталике

Дедушка Лапин Славкиных сомнений не разделил:

– Это хорошо, что бутылка сразу разбивается и начинка вспыхивает. Таким макаром любую машину запросто так сожгем. А спичку и зажигать незачем: разложи костерок, да и подживляй его сучьями. Как приспичит – поджигай от него бутылки и кидай на здоровье. Оно, конечно, с ваты бензин испаряться будет пока суд да дело. Так ведь ее макнуть в ведерко можно в последний момент. Молодец, хрусталик, уважил старика своей выдумкой!

Дед Лапин был худенький, щуплый. Голова у него белая-белая, волосы на подбородке такие редкие, что брился он раз в неделю.

Одевался дедушка всегда одинаково: зимой и летом носил холщовые брюки и дома ходил даже в жару в старых, подшитых валенках. Для рубашек он никакого другого цвета не признавал, кроме красного. Причем носил их навыпуск, подпоясываясь шнурком.

Однажды чуть ли не год в магазине не было красного материала.

– Давай, Никифор, я тебе синюю рубаху сошью, – уговаривала его бабка. – А то все в красной да в красной, хоть на демонстрацию тебя неси заместо флага.

– Что ты, старая, – отмахнулся дедушка. – Никакого другого цвету мне не надо. Когда помирать буду, попрошу заместо креста красный флаг на шесте повесить. Голым буду, а другой цвет на себя не надену.

– Совсем рехнулся, – беззлобно ворчала бабка. – Вот куплю тебе красный ситец в горошек и сошью из него рубаху, а то совсем как оборванец ходишь. Смотреть стыдно.

– А что – и купи, хрусталик, купи, – миролюбиво соглашался дед. – Оно еще веселее будет.

Пришлось бабке в конце концов и на самом деле покупать красный ситец в белый горошек. Из него шили девчонкам платья, но это дедушку не смутило. Он подпоясался своим плетеным шнурочком и пошел к деду Кузнецову хвастать обновкой.

Между прочим, за эту любовь к красному деда очень не любил общественный бык. Куплен был бык вскладчину всем поселковым «обществом», и держали его во дворах по очереди.

Когда очередь дошла до Хрусталика, он загнал быка во двор и пошел задать ему сена. Дело было зимой, и Хрусталик ходил в старенькой шубе. Пуговиц на его одежде никогда не водилось, и потому, когда он стал размахивать вилами, шуба его распахнулась, обнажив красную рубаху.

Бык подозрительно глядел на мельтешащее перед ним красное пятно и стал не на шутку сердиться. Когда дед поднес ему последний навильник, бык нагнул голову, угрожающе замычал и бросился на Хрусталика. Несмотря на возраст, дедушка шустро кинулся на забор и перелетел через него, как пушинка.

– Вот ведь, скотина рогатая, – укорил он быка. – Да ведь ты, хрусталик, запросто так меня распороть мог!

С тех пор, как бы дед ни маскировался, надевая поверх рубахи свою шубейку или дождевик, бык все равно сердито мычал и, нагнув голову, кидался на него. В конце концов ухаживать за ним взялась бабка, а дед сидел дома и честил его самыми нехорошими словами.

Хозяином дедушка был никудышным. Избенка его всегда протекала, прясла забора стояли вкривь и вкось. Если он пахал огород, то борозды получались зигзагами, с бесчисленными огрехами. Дед Кузнецов не выдерживал и, ворча: «Ну, кино, штобы тебе целину доверить!», – сам брался за чипиги плуга. Если Хрусталик ехал за сеном, то его воз обязательно разваливался дорогой. А если привозил дрова, то они почему-то всегда оказывались или гнилыми, или такими корявыми и сучкастыми, что потом чурки невозможно было расколоть.[7]

А вообще-то он был ласковым, добрым. Пока не приехал Славка, его нередко можно было видеть среди поселковой детворы. Летом он им советовал, как из доски сделать трамплин на речке, а зимой учил, как к санкам приделать руль, чтобы походило на аэросани. И сам непрочь был на них прокатиться.

Теперь дедушка всерьез готовился к войне с японцами: с ними у него были особые счеты. В гражданскую войну японцы заподозрили Лапина в связи с партизанами. Улик у них никаких не было, но на всякий случай они выпороли его шомполами.

Пороли на лужайке, где теперь стояли наши дома. С тех пор к ней и прилипло название проклятого места. Японцы согнали сюда всех жителей поселка: стариков, детей и женщин. Лапина раздели донага, привязали к козлам. За то, что он укусил одного из солдат, когда его привязывали вожжами, Лапину добавили тридцать шомполов.

Полуживого, всего окровавленного, Лапина принесли домой на одеяле. Через полмесяца, оправившись, он ушел в партизаны. Но тот позор и унижение переживал до сих пор.

– Я, Шлава, никогда не забуду их шомполов, – жаловался дедушка Славке. – Я в гражданскую войну на них насмотрелся. На энтой станции они не только свиней переели, а и всех курей постреляли. Готовили мы тогда на них сильное наступление, хорошо бы по шее дали. Да, вишь ты, приказ вскорости вышел – не трогать япошек. Мол, тогда с Японией война может начаться. Так и ушли они от нас непобитыми. А сколько людям беды причинили! Не теперь с ними война будет сурьезная, истинный крест. Надо уговорить Петру Михайловича съездить в тайгу, посмотреть старые партизанские землянки. Поди совсем развалились, ремонтировать надо.

Дедушка снимал со стены старую берданку, принимаясь в который раз чистить изъеденный раковинами ствол.

– Патронов маловато, Шлава, – вздыхал он. – Взялись бы с Васькой, отлили бы мне пули. Был у меня хороший клып, да Кунюша летось стащил. Придумай, Хрусталик, что-нибудь, а уж пули мне отлей, будь ласка.

И дед шепеляво запевал под нос непонятную для нас песню:

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает барабанщик,

И ходит он взад и вперед,

И бьет он проворно тревогу.[8]

«Тихо, не шевелиться!»

Клып – форму для отливки пуль – мы сделали из гипса. Но ни свинца, ни баббита найти не смогли. Славку осенила новая мысль – сделать паровую пушку. Где-то за баней он нашел трубу от паровозного штока, и они вдвоем с Генкой приволокли ее к нам во двор. Это была обыкновенная труба с отверстием в кулак и длиной метра в два. Второе отверстие было наглухо заварено.

– Вы знаете, как работает паровая машина? – с ходу ошарашил нас Славка. – С одной стороны в цилиндр напускают пару, и он давит на поршень.

Славка взял палку и стал чертить по земле.

– Только пар этот не тот, что из самовара, а высокого давления. Вы же видели, какая в топке температура! Наливаем в трубу ковшик воды, а отверстие забиваем хорошим чурбаном. Разводим костер и кладем трубу в огонь. Вода закипит, а пару-то выйти некуда. Давление будет повышаться, повышаться и как бахнет! Давайте попробуем, а?

Мы налили в трубу воды, отпилили березовый чурбачок, плотно загнали в «ствол» и отправились в кусты.

– И я с вами, – заныл братишка. – Я тоже хочу стрелять чурбаком!

– Ну иди, только не путайся под ногами, – милостиво