Великолепный век. Роксолана и Султан - Наталья Павлищева

– Не знаю. Держали нас взаперти, хозяев не видели, зато учили хорошо.

– Ты оттуда язык знаешь?

– Я много что знаю. Нас учили не только турецкому, но и латыни, греческому, фарси… Истории, стихосложению, музыке, читали Коран, учили вышивать красиво, петь, танцевать, учили за больными ухаживать, массаж делать… и еще…

Она не стала говорить, что учили доставлять наслаждение мужчине, подумала, что плохо научили, если с первым же мужчиной, который ее коснулся, ничего не применила, только трепетала от ужаса и возбуждения. Что, если бы и у султана так же? Настя даже головой мотнула, отгоняя эту мысль: ей вовсе не хотелось к старому султану на ложе!

– Мужчин услаждать? – и без слов догадалась Фатима.

– Да, только я плохо этому училась.

– А надо, потому что у вас может случиться всего одна ночь с Повелителем. Если во время нее не понравитесь, то до конца века вот так, как я, сидеть будете.

– А ты кем была?

– Я была одалиской у султана Селима еще до того, как он султаном стал. Ох и жестокий был человек! Однажды к нему на ложе попала, угодить не смогла, больше звать не стал. По чести сказать, он никого не звал, даже свою жену Хафсу, нынешнюю валиде-султан, – Фатима понизила голос до шепота.

Настя вдруг сообразила:

– А сколько лет валиде-султан?!

– Никогда не считай чужие годы, тем более у женщин!

– А султану Сулейману?

– Повелителю двадцать пять только что исполнилось, вы ему к дню рождения подарены. Но его нельзя называть по имени, надо говорить Повелитель. Запомнила?

– Сулейман молод?

– Тьфу ты! Вроде сообразительная, а бестолковая. Сказано же: Повелитель! Повелитель, понимаешь, а не… Сама с тобой назовешь, как нельзя.

Настя с удовольствием засмеялась, но тут же замолчала. Султан молод…

– А кто всегда рядом с сул… с Повелителем?

– Валиде-султан… Махидевран, она любимая кадина, правда, не она первая сына родила.

– Сколько же у Повелителя жен и детей? – это уже Гюль. Насте хотелось спросить совсем другое, но она промолчала, боясь, что неосторожным интересом выдаст себя.

– Четыре сына, три постарше от старших жен, а четвертый, маленький, от любимой Махидевран.

– От этой толстухи?!

– Тьфу ты! Да придержи язык! Тебя следовало не Хуррем назвать, а Болтливой. – Фатима снова понизила голос до шепота и добавила: – Она не всегда такой была. Как сына родила, так толстеть начала. Но Повелитель ее все равно любит. И шах-заде Мустафу тоже.

– Шах-заде это кто?

– Гюль, это принц, сын султанский.

– Да, старшему шах-заде Махмуду, рожденному Фюлане-хатун, уже восемь, второму – Мураду – семь, еще Махмуду – шесть, они рождены Гульфем Султан, и младшему Мустафе, сыну Махидевран, еще пять. Но он самый любимый у Повелителя.

– Все от жен, не от наложниц?

Фатима строго посмотрела на интересовавшуюся Гюль:

– Знать бы должна, что если наложница сына родит, то женой стать может. Гульфем была наложницей, стала кума-хатун, второй женой.

– А где первая, Фюлане?

– В Кафе осталась. А может, уже и померла, не знаю.

– Так теперь первая жена Гульфем?

– Нет, баш-катун, первая жена Махидевран, потому что любимая. Повелитель может не по старшинству любого из шах-заде наследником сделать, а его мать баш-катун станет.

Настя тихо пробурчала:

– Баш-катун, маш-катун… ну их всех к черту!

– Что ты там бормочешь?

– Домой хочу!

– А ты где?

– К себе домой, понимаешь?

– И-и… забудь, твой дом теперь здесь, отсюда никуда не уходят, разве что в мешке в Босфор.

– В каком мешке?

– Неугодных одалисок сажают в мешок, бросают туда дикую кошку или ядовитую змею, завязывают и кидают в море. Зато послушным здесь хорошо…

– Чем же?

– Одевают, украшения дарят, кормят хорошо, работать не заставляют…

– Учат?

– Чему?

– Ну, читать, поэзии, философии…

– Чему?!

– Философии. Это когда рассуждают о мире.

Фатима и Гюль смотрели на Настю так, словно она только что свалилась с луны, хотя той на небе еще не было. Девушка поняла, что они понятия не имеют о философии. А султан? Интересно, а зачем ее тогда учили?

– Нас в Кафе многому учили, чтобы мы могли с образованными людьми не только ложе делить, но и поговорить тоже. Хотите, стихи персидские или арабские почитаю? Или турецкого улема Ахмед-паши?

– Откуда ты про Ахмед-пашу знаешь?

– Говорю же: учили. Слушайте:

Кто зеркало тебе вручил такой пригожей?

Любуешься собой, меня забыв, похоже!

Терзаешь грудь мою сильней любого рока.

Аллах, кто сотворил тебя такой жестокой?!

Поймала всех вокруг походкой плавной в сети,

Пройдешь – не усидят и муфтии в мечети!

И столько жарких стрел метать в меня не надо,

Давно я был сражен одним лишь метким взглядом.

Я сердце растерзал давно своей любовью,

Чтоб руки ты могла омыть моею кровью.

Слушали не только Гюль и Фатима, но и наложницы вокруг. В садике установилась такая тишина, что, казалось, муха пролетит – услышат.

Кто-то попросил:

– А еще почитай?

Но она не успела, позвали ужинать. Девушки расходились с заметным неудовольствием, перешептываясь, что появилась необычная новенькая: стихи читает, как заправский чтец.

Настя не заметила, как внимательно приглядывалась к ней Фатима, а когда девушки ушли кушать, тихонько скользнула в сторону покоев валиде-султан. Старую рабыню туда пустили. Почему Хафса не забыла ту, что была наложницей ее мужа в давние времена? Возможно…

Кормили куда лучше, чем в Кафе. За низеньким столиком вместе с ними оказались еще четыре девушки. Одна из них, самая рослая и уверенная в себе, тут же поинтересовалась:

– Тебя как зовут?

Насте почему-то совсем не захотелось, чтобы под сводами этого дворца звучало ее настоящее имя, она назвалась тем, что дали в Кафе:

– Роксолана.

– Русская, значит… А я из Венеции, Мирана. А ты кто?

Гюль заметно смутилась:

– Я Гюль.

– Откуда?

– Черкешенка.

– А… здесь таких любят, но у тебя ничего не получится.

– Почему?

– Махидевран черкешенка, она соперницы не потерпит.