Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев
Шрифт:
Интервал:
Дальше ты говоришь, если я правильно понял, что ты себя не понимаешь. Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «понимать». У меня с этим так: я разглядел в тебе огромную доброту души и богатое воображение – два высочайших качества, которым я отдаю дань. И этого довольно; с той минуты я всегда тебя понимал, ценил тебя. При всех твоих слабостях, при всех твоих заблуждениях, ты всегда будешь для меня таким, каким я тебя узнал. Не меняются только камни, которые никогда не отступают от своей каменной природы. Человек же – это целый мир; любой, кто пожелает проанализировать одного индивида за один день, угробит себя за этим делом. Человек непостижим, даже если знаешь самые сокровенные его мысли. Но что мне за дело до твоих явных противоречий! Я считал тебя хорошим человеком, хорошим поэтом и всегда буду повторять: «Я тебя понимал»{102}.
И несколько месяцев спустя:
Как потерпевший кораблекрушение цепляется за проплывающую доску, так я цепляюсь за тебя, старина Поль. Ты понимаешь меня, твой характер гармонирует с моим; я обрел друга и возблагодарил за это Небеса. Не раз я боялся тебя потерять, но теперь это невозможно. Мы слишком хорошо друг друга знаем, чтобы когда-либо расстаться. Однажды в минуту душевной тоски Золя разразился великолепным панегириком своему «милому Сезанну»: Оказавшись в окружении столь ничтожных, прозаических существ, я испытываю особенное удовольствие оттого, что знаком с тобой, человеком не нашего века, человеком, который изобрел бы любовь, не будь она столь древним изобретением, поныне неизменным и несовершенным{103}.
Если это любовь, то тем неожиданнее выглядит признание в публичной форме. Напористое дополнение к сборнику эссе «Что мне ненавистно», вышедшее в 1866 году под названием «Мой Салон», завершалось письмом-посвящением «Моему другу Полю Сезанну»:
Лишь для тебя одного пишу я эти несколько страниц; я знаю: ты прочтешь их сердцем и завтра будешь любить меня еще сильней. ‹…› В своей жизни я вижу тебя бледным юношей из Мюссе. Ты – вся моя юность; я помню тебя в каждой своей радости, в каждой печали. Наши братские натуры развивались бок о бок. Сегодня, когда мы начинаем, мы верим друг в друга, ибо мы проникли друг в друга телом и душой{104}.
В качестве школьных призов Сезанн получал книги, в частности «Краткое описание современных путешествий, где изложены самые любопытные факты» Антуана Кайо (1834), «Прежде чем вступить в свет» Антуана Констана Сосеротта (1847) и «Красоты природы, или Беседы о естественной истории» аббата Ноэля Антуана Плюша (1844). После смерти художника его книги были распределены между членами семьи. Несколько школьных призов сохранила его сестра Мари; впоследствии они вернулись в мастерскую Сезанна{105}. Это единственное, что уцелело, от остальных книг из библиотеки Сезанна родственники так или иначе избавились. Соседи в Эксе поговаривали, что сразу после похорон мастерскую художника дочиста обобрали, не оставив ничего стоимостью больше пяти сантимов{106}. Похоже, частица правды в этих сплетнях имелась. Кое-какие детские книги Поля были возвращены, в том числе «История жизни и путешествий Христофора Колумба» Вашингтона Ирвинга (1828), вышедшая во французском переводе в 1846 году, а также драгоценный том с инскриптом матери под ее девичьей фамилией – «Инки, или Крушение Перуанской империи» Жана Франсуа Мармонтеля (1850). На задней странице обложки сохранилась цветистая подпись школьника и полустершийся рисунок или шарж, – возможно, это самый ранний из существующих карандашных портретов работы Поля Сезанна{107}. Предположительно на рисунке изображены его родители. «Всякий раз, как он пишет кого-нибудь из своих друзей, – говорил Валабрег, павший его жертвой несколько лет спустя, – создается впечатление, будто он мстит за какую-то скрытую обиду»{108}. Если это так, то мстить родителям он начал с детских лет.
Портреты родителей Сезанн писал редко. А может быть, писал и уничтожал. Самоанализ идет рука об руку с самоцензурой. Где самоанализ, там и самоцензура. Фальстарты и неудачи отбраковываются первыми. По крайней мере один костер из негодных вещей Сезанн точно устроил, об этом вспоминал Сирил Ружье, его сосед по Эксу: в 1899 году Сезанн содрал с подрамников множество ранних работ и все сжег. По слухам, он велел своей экономке сжечь и остальные, что та охотно исполнила, и с особенной радостью – наброски обнаженной женской натуры. «Я не могу оставить это в семье. Что люди-то скажут?»{109} Сохранилось три парадных портрета отца и несколько этюдов и набросков. Эти изображения «виновника моих дней», как художник саркастично называл отца, обнаруживают несомненное фамильное сходство{110}. На портретах le papa – отец художника обычно запечатлен либо читающим, либо дремлющим; и он всегда (как и надлежит тому, кто выложил свой путь к успеху шляпами) предстает в каком-нибудь головном уборе.
Самый ранний из трех портретов изначально был написан на стене – образ домашнего божества – в большой гостиной в Жа-де-Буффане, поместье на подступах к Эксу, приобретенном отцом Сезанна в 1859 году за приличную сумму – 85 000 франков. Жа-де-Буффан хоть и стал для Сезанна с годами заветным убежищем, навсегда остался «отцовским домом». В 1859 году поместье находилось в плачевном состоянии. Городской дом Сезаннов продолжал служить главной резиденцией еще в течение нескольких лет. В свое время Сезанну позволили оккупировать одну из спален верхнего этажа и переоборудовать ее под мастерскую. В крыше прорубили высокое окно, обеспечившее доступ мягкого северного света ценой нарушения линии стрехи – либеральный жест со стороны деспотичного отца и в своем роде демонстрация заносчивой позиции «нравится – хорошо, нет – плакать не будем»: в узких пределах Экс-ан-Прованса внешний вид крыши служил показателем социального статуса, а количество слоев черепицы – индексом чистого дохода. Луи Огюст Сезанн был полной антитезой сэру Политику из пьесы Бена Джонсона «Вольпоне, или Хитрый лис».
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!