Луиза Сан-Феличе. Книга 1 - Александр Дюма

Как Апиций, который некогда тоже жил в Неаполе и которому Тиберий пересылал из Капреи тюрбо, чересчур крупную и дорогую для него самого; как Апиций, который покончил с собою, когда у него осталось всего-навсего несколько миллионов, ибо он считал, что человеку разорившемуся не стоит жить, — так и сэр Уильям Гамильтон, подчинив науку гастрономическому искусству, собрал контрибуцию с кулинаров всего мира.

В зеркалах, в канделябрах, в хрустале отражалось пламя тысяч свечей; вся волшебная галерея была залита сиянием более ярким, чем солнечные лучи в самые жаркие часы дня и самые ясные летние полдни.

Свет этот играл на золотых и серебряных позументах мундиров, трепетал разноцветными блестками на орденах, медалях, бриллиантовых крестах, украшавших грудь знатных сотрапезников, и окружал их тем ореолом, что превращает в глазах порабощенных народов королей, королев, принцев, придворных — словом, всех земных владык — в полубогов, в существа из ряду вон выходящие и привилегированные.

При каждой смене блюд провозглашался тост; пример этому дал сам Фердинанд, предложив первую здравицу за славное царствование, за безоблачное благополучие и долголетие его возлюбленного кузена и царственного союзника Георга III, короля Англии.

Королева, вопреки всем обычаям, предложила тост за Нельсона, освободителя Италии; следуя ее примеру, Эмма Лайонна выпила за здоровье героя Нила, затем передала Нельсону бокал, который она пригубила, превратив вино в пламя. И с каждым новым тостом раздавались крики «ура»: зал, казалось, готов был обрушиться. Так, со все возрастающим воодушевлением, обед подходил к концу, и тут неожиданное обстоятельство привело гостей в совсем уж неистовый восторг.

Восемьдесят сотрапезников рассчитывали, что король поднимется с места и тем самым подаст знак всем выйти из-за стола; король действительно встал, а вслед за ним остальные, но он замер на месте: раздалась торжественная, широкая, глубоко меланхолическая мелодия, заказанная Людовиком XIV Люлли в честь изгнанного из Виндзора Якова II, царственного гостя Сен-Жермена — «God save the King!». Гимн исполняли лучшие певцы театра Сан Карло в сопровождении оркестра из ста двадцати музыкантов.

Каждый куплет вызывал бурю аплодисментов, а последнему рукоплескали еще дольше и более шумно, чем остальным, ибо думали, что на этом пение кончится. Но тут какой-то голос, чистый, ясный, звонкий, запел еще один куплет, присочиненный сообразно случаю и ценный не столько своими поэтическими достоинствами, сколько намерениями, с какими он был добавлен:

Хвала спасителю державы,

Грозе врагов, любимцу славы!

Не будет Нельсон позабыт!

Египта древние равнины

И Англия, венчая сына,

Поют, ликуя, гимн единый:

«Всевышний короля храни!» 9

Как ни слабы были эти стихи, они вызвали новые, не менее бурные восторги, но вдруг голоса присутствующих осеклись, и испуганные взоры обратились к дверям, словно на пороге пиршественного зала показался призрак Банко или статуя Командора.

В дверях стоял человек высокого роста, со зловещим выражением лица; на нем была строгая и великолепная республиканская форма, все детали которой четко выделялись благодаря яркому освещению. То был синий мундир с широкими лацканами, красный шитый золотом жилет, белые лосины, сапоги с отворотами; левой рукой вошедший опирался на рукоятку сабли, правую заложил за жилет, а голова его — непростительная дерзость! — была покрыта треугольной шляпой с развевающимся трехцветным султаном — эмблемой той Революции, что возвысила народ до уровня трона, а королей низвела на уровень эшафота.

Это был посол Франции, тот самый Гара, который от имени Национального конвента зачитал в Тампле смертный приговор Людовику XVI.

Легко представить себе, какой ужас охватил присутствующих при его появлении в подобный момент.

И вот среди мертвой тишины, которую никто не решался нарушить, он произнес громко, твердым и звонким голосом:

— Несмотря на неоднократные измены лживого двора, именуемого двором Обеих Сицилии, я все еще сомневался и захотел увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами. Я увидел и услышал! Более прямолинейный, чем тот римлянин, что явился в сенат Карфагена, неся под полой своей тоги на выбор мир или войну, я несу только войну, ибо сегодня вы отреклись от мира. Итак, король Фердинанд, итак, королева Каролина, пусть будет война, раз вы того желаете; но война будет беспощадная, и предупреждаю вас: вопреки воле человека, которого вы сегодня чествуете, вопреки могуществу нечестивой державы, которую он представляет, вы лишитесь и трона и жизни. Прощайте! Я покидаю Неаполь, город-клятвопреступник. Заприте за мною городские ворота, созовите своих солдат на крепостные стены, установите пушки на башнях, сосредоточьте корабли в гаванях — тем самым вы замедлите отмщение Франции, но от этого оно не станет ни менее неотвратимым, ни менее грозным, ибо все рухнет в час, когда великая нация провозгласит: «Да здравствует Республика!»

Новый Валтасар и его гости замерли в ужасе от трех магических слов, прозвучавших под сводами галереи, и каждому чудилось, будто он видит эти роковые слова на стенах, где они начертаны огненными буквами. Вестник же, как античный фециал, бросивший на вражескую землю раскаленное и окровавленное копье — символ войны, не спеша удалился, и слышно было, как ножны его сабли ударяются о мраморные ступени лестницы.

Едва только звуки эти затихли, послышался грохот почтовой кареты, которую галопом уносила четверка сильных лошадей.

В Неаполе, в конце Мерджеллины, на последней трети дороги, подымающейся на Позиллипо (во времена, о которых мы говорим, она была едва доступна для экипажей), находятся странные руины, расположенные на утесе, постоянно омываемом морскими волнами; в часы прилива вода затопляет нижний этаж здания. Мы назвали эти руины странными, и они действительно странны, ибо это развалины дворца, который никогда не был достроен и обветшал, так и не исполнив своего предназначения.

Память народа дольше сохраняет преступления, чем добрые дела, поэтому, забыв о благодетельных царствованиях Марка Аврелия и Траяна, туристу не показывают сохранившиеся в Риме остатки зданий, которые связаны с жизнью этих императоров. Зато народ, до сего времени восторгаясь отравителем Британика и убийцею Агриппины, связывает с именем сына Домиция Агенобарба многие здания, включая даже такие, которые сооружены на восемь веков позже, демонстрирует всякому приезжему бани Нерона, башню Нерона, гробницу Нерона; так поступают и неаполитанцы, называющие руины Мерджеллины дворцом королевы Джованны, несмотря на то что постройка эта явно относится к XVII веку.

Ничего подобного. Дворец, построенный двумя веками позже царствования бесстыжей анжуйки, был заказан не преступною супругою Андрея и не любовницей Серджиани Караччоло, а Анною Карафа, супругою герцога Медины, любимца герцога Оливареса, которого звали графом-герцогом и который сам был фаворитом короля Филиппа IV. При падении своем Оливарес увлек за собою и Медину, которого отослали в Мадрид; уезжая, Медина оставил жену в Неаполе, где она стала жертвою двойной ненависти — ненависти к нему за его тиранство и к ней самой за ее надменность.