Связанные любовью - Евгения Перова

Стала обдумывать путь ухода: я могла повеситься, даже застрелиться – оружие было у обоих Кратовых, а в школе нас учили стрелять. Травиться я уже пробовала – после одной особенно мучительной для меня ночи, но кончилось все жесточайшим поносом и рвотой. В другой раз я решила перерезать вены, даже нож наточила. Не смогла, только руку поцарапала. Бабушка заметила царапину и догадалась. У нее случился такой приступ, что пришлось «Скорую» вызывать. Так что я решила терпеть, пока бабушка жива. Помочь она мне не могла, потому что рассказать ей, как обращается со мной Вилен, было невозможно: в бабушкиной среде об этом не принято было говорить. Так что научить меня «постельным премудростям» было некому, и я просто терпела, не пытаясь как-то подстроиться к мужу. Да и как я могла подстроиться, если он вызывал у меня отвращение? Даже запах его был мне неприятен.

И вот я придумала, что встану тихонько посреди ночи, надену прямо на ночную рубашку бабушкино пальто, выйду из квартиры и побегу к Большому Каменному мосту. По дороге набью карманы камнями – я даже знала, где их взять: в соседнем переулке шел дорожный ремонт и привезли щебенку. Спрыгну с моста, и всё! Плавать я не умею, а камни потянут на дно. Наверно, это будет быстро и не очень мучительно.

Я детально представляла себе этот путь к мосту и полет к смерти. Больше всего меня занимала мысль, что Кратовы не поймут, куда я делась. И даже когда найдут мое тело, опознать будет трудно: документов-то нет, а косы я обрежу по дороге – не забыть про ножницы! И надену бабушкин крестик.

Долгое время эти мечты служили мне утешением и позволяли легче переносить жизнь, в которой, если вдуматься, ничего такого уж страшного не было: я скоро научилась не поддаваться на Панины шпильки и помалкивать в ответ на ее выпады; Пава не обращал на меня особого внимания; Вилен ни разу не то что руки не поднял – голоса не повысил, а к ведению хозяйства я была приучена бабушкой. Но одна только мысль о том, что я живу рядом с убийцей своих родителей, сводила меня с ума!

Да и жизнь-то вовсе не моя: я мечтала поступить в вуз, хотела стать учительницей, и вообще в школе была заводилой, так что без меня не обходилось ни одно мероприятие. Я росла самостоятельной и общительной девочкой, а теперь должна на каждый свой шаг спрашивать разрешения! Из развлечений мне было доступно только кино и изредка театр, куда мы ходили с Виленом. Репертуар выбирал, конечно, он. Еще книги. Но, завидев меня с книгой, Паня начинала ругаться: «Ишь, сидит, читает! Образованная! Дел полно, а ей все бы читать».

Я полюбила шить и вышивать, слушая радио. Тут Пане придраться было не к чему – я при деле. Общалась я только с родными и друзьями Вилена да с некоторыми соседками. Особенно мы подружились с Наташей, семья которой жила в другой половине некогда общей квартиры. Правда, подозреваю, что за моей спиной Наташа обо всем докладывала Вилену, уж очень она его нахваливала, поэтому я была с ней осторожна. Ездить в гости к Клаве, сестре Вилена, я даже любила: она была добрая и бойкая, не боялась скандалить с родителями, привечала меня и жалела.

И вот однажды случилось так, что мы с бабушкой остались дома одни. Пава лежал в госпитале на ежегодной профилактике – его беспокоила печень, что и неудивительно, учитывая, сколько он пил. Вилена услали в командировку, а Пане пришлось спешно поехать к дочери. Ее муж прислал телеграмму: Клаву положили в больницу, и он зашивался с детьми, которых к тому моменту было уже трое. Пять дней свободы! Мы ликовали. Но уже на второй день я загрустила, представив, как тяжко будет возвращаться к привычной жизни.

Я стояла у окна – того самого, с которого хотела спрыгнуть, спасаясь от Вилена. Смотрела во двор. Была середина мая, пахло сиренью. Внизу в палисаднике рос большой куст, и до войны, как рассказывала бабушка, там пел по весне соловей. Уныние все больше овладевало мной, и даже спасительные мысли о Большом Каменном мосте не утешали: мне вдруг страстно захотелось жить! Петь, танцевать, бегать босиком под дождем, болтать с подругами, влюбляться, страдать от любви, радоваться каждому дню! Ни от кого не зависеть, идти куда хочу, делать что хочу! Мне же всего двадцать лет! Я прижала руку к сердцу, а слезы так и лились по моим щекам.

И тут по двору прошли два парня: один длинный и лохматый, он нес гитару, другой пониже и покрепче с виду. Он чем-то напомнил мне Алика Сидорина, которому я нравилась в школе. И вдруг «Алик» поднял голову и посмотрел на наши окна, а потом даже приостановился на мгновение. Я сразу догадалась, что парни идут к Наташе на день рождения. Она и меня звала, когда просила одолжить стулья. Мне не хотелось, но бабушка сказала: «Да сходи, развейся. И так нигде не бываешь. Хоть на людей посмотришь». И вот я загадала: «Если именно он придет за стульями, то…» Дальше я не додумала. Боялась додумать.

Пришел именно он, Юра Тагильцев. И меня словно понесло сильной волной – куда, зачем? Я не могла не понимать, чем рискую. Но не боялась ничего. Уверена была, что все сойдет с рук. Что именно сойдет, я пока не знала, просто смотрела на Юру, а он озирался по сторонам. Наша обстановка его поразила – потом он рассказал, что жил в бараке да в общежитии, а у нас сохранились остатки мебели «из прежней жизни». Особенно его заинтересовала люстра. Она и правда была очень красивая. А может, он только делал вид, что разглядывает, потому что смущался. Обычный парень, на год меня младше, как оказалось. Но когда он наконец посмотрел мне в глаза…

Не знаю, как объяснить.

Словно мы выросли вместе, словно знали друг друга отродясь! Нам и слов не надо было. Юра сказал, что он чувствовал то же самое. И когда он пришел второй раз – поздно ночью, я была готова на все. Но оказалась совершенно не готова к его нежности! Он обнимал меня так, словно я была сделана из тончайшего хрусталя, ласкал, будто боялся, что я растаю от его прикосновений. Я и растаяла. Растворилась в любви. Любовь была у нас на кончиках пальцев, мы дышали любовью, как воздухом. Это он сделал меня женщиной. А я его – мужчиной. Юра признался, что у него был всего один опыт подобных отношений, да и тот случайный. И одна неразделенная влюбленность. А мы с ним совпали, как две половинки одного целого.

Я не знаю, что это было! Удар молнии, солнечный удар, бунт против Кратовых, месть Вилену – не знаю. У меня и желания-то особого никогда не возникало, какое желание после того, что Вилен со мной сделал! Но в объятиях Юры появились и желание, и страсть, и нежность. Я почти ничего ему не рассказала, только призвала к осторожности, но он сам о многом догадался. В последнюю нашу ночь он спросил:

– Ты очень несчастна?

– Сейчас я счастлива! – искренне ответила я.

И мы расстались – как я думала, навсегда. Назавтра я убралась в квартире, постирала постельное белье и испекла яблочный пирог, добавив побольше корицы: Юра сказал, что у моих волос и кожи аромат яблок с корицей. И когда Вилен ел пироги и нахваливал, я с трудом удерживалась от смеха. Я так изменилась после этих трех ночей, что сама удивлялась. Появилась уверенность в себе, пропал страх. Я вдруг заметила, что Паня стала меня побаиваться, особенно если я смотрела на нее в упор – отворачивалась и отходила, что-то бормоча себе под нос. А Пава, наоборот, стал проявлять ко мне повышенный интерес, особенно когда я начала полнеть. Как-то зажал в темном углу коридора, руку на грудь положил: