Прорывные экономики. В поисках следующего экономического чуда - Ручир Шарма

Благодаря огромным размерам и разнообразию при желании можно собрать из отдельных компонентов практически любой фоторобот Индии; это настоящий «плавильный котел» всех недостатков и надежд, связываемых сегодня с формирующимися рынками, от средневековой отсталости штата Бихар до сияющих корпусов высокотехнологичной компании Infosys в Бангалоре. Один только штат Уттар-Прадеш с населением 166 миллионов человек мог бы стать шестой по числу жителей страной мира, а в одной Западной Бенгалии живет 80 миллионов – столько же, сколько во всей Германии. В этой стране молодежь и сейчас может выбрать как учебу в техническом университете мирового уровня, так и участие в маоистском восстании, но из-за того, что местная элита отличается очень неплохим знанием английского языка, многим приезжим индийское общество кажется в высшей степени однородным и открытым для внешнего мира. Современные зарубежные аналитики наперебой прогнозируют быстрый экономический подъем Индии, рассказывая о том, как скоро страна вернет себе былое величие трехвековой давности, когда на ее долю приходилось 20 процентов объемов мирового производства. Конечно, любое общество сложно, но такие огромные и разнородные структуры, как Индия, годятся для прямолинейного долгосрочного прогнозирования еще меньше, чем большинство стран мира.

К слову сказать, когда историки, решив разгадать загадку великого индийского трюка с веревкой, копнули поглубже, они нашли более ранние версии рассказов об этом фокусе – из Китая XIV века. И вот сегодня Индия рискует угодить в ловушку собственного разрекламированного образа, который в основном базируется на предположении, что эта страна опять использует для достижения своих целей трюки, придуманные ранее китайцами, и, следовательно, ей, вслед за Китаем, суждено стать самой быстрорастущей экономикой мира следующего десятилетия. Надо сказать, что, судя по всему, элита индийского общества в этом абсолютно уверена, и сегодня внутринациональные политические дебаты в основном ведутся по поводу того, как делить и тратить неожиданные богатства, которые скоро свалятся индийцам на голову, а не как обеспечить реальный рост и расцвет экономики.

По многим показателям – например, по количеству телевизоров в домохозяйствах и автомобилей на дорогах либо по числу народонаселения и увеличению процента молодежи от общего населения – современная Индия действительно напоминает Китай 1990-х годов, когда ему предстояло вот-вот вытеснить Таиланд с почетного места самой быстрорастущей экономики мира. Но чтобы составить «фоторобот» Индии, действительно похожий на Китай 1990-х, придется выкинуть множество отнюдь не самых привлекательных компонентов.

Лучший пример излишне оптимистичной оценки будущего этой страны – то, как бэби-бум, наблюдаемый сегодня в Индии, из «бомбы замедленного действия» вдруг превратился в «демографический дивиденд», по крайней мере в сознании местной элиты. До недавнего времени индийское правительство напряженно работало над спасением нации от серьезной угрозы перенаселения, но теперь эти страхи развеял аргумент, что именно поколение бэби-бума обеспечило новыми рабочими руками Китай, и это способствовало бурному экономическому росту страны; следовательно, такого же развития событий стоит ожидать и в Индии. Действительно, бэби-бум в Китае сегодня подходит к концу – ожидается, что в 2015 году «коэффициент иждивения», то есть соотношение пенсионеров к трудоспособной молодежи, обеспечивающей их существование, начнет расти резко, – в то время как в Индии этот бум в полном разгаре. К 2020 году среднестатистическому китайцу будет тридцать семь лет, а среднестатистическому индийцу только двадцать восемь. Исходя из этого, многие индийцы оценивают демографическую ситуацию как важнейшее преимущество в конкурентной борьбе с нацией, которую они считают своим главным соперником. Некоторые индийские политики очень любят говорить, что Китай постареет раньше, чем разбогатеет, а Индия, когда достигнет как минимум среднего уровня дохода, будет еще молода.

Уверенные в этом люди упускают из виду опыт целого ряда африканских стран, где резкий приток молодежи на рынок труда привел к серьезной безработице, волнениям в обществе и увеличению количества ртов, которые кому-то нужно кормить. Принято считать, что благодаря относительно сильной системе образования, предпринимательской жилке индийцев и прочным связям с глобальной экономикой, Индия сможет обеспечить работой всех, кто пополнит ее рынок труда. Однако, хотя все вышеперечисленные факторы действительно имеют место, уже сегодня в стране можно найти тревожные примеры серьезных неудач и провалов, произошедших в числе прочего по причине излишней самоуверенности на начальных этапах роста и развития. Политическая элита нации, судя по всему, абсолютно убеждена, что Индия будет и впредь уверенно расти огромными темпами (не менее 8–9 процентов в год), а ведь до сих пор это удавалось лишь небольшой горстке стран послевоенной Восточной Азии. Не меньший оптимизм проявляют и многие сторонние наблюдатели. Однако, учитывая целый ряд рисков, упрямо игнорируемых индийской элитой и зарубежными специалистами, – раздутые органы госуправления, мощный клановый капитализм, усиление расслоения общества, тревожная тенденция, связанная с тем, что крестьяне остаются на фермах, и тому подобное, – я бы оценил вероятность того, что в следующее десятилетие Индия продолжит свое поступательное движение как прорывная нация, всего лишь как 50 к 50.

Надо сказать, Китай – не единственная возможная модель дальнейшего развития Индии. С культурно-политической точки зрения Индия имеет гораздо больше общего с хаосом и беспорядками современной Бразилии, чем с порядком, дисциплиной и контролем, характерными для Китая. Если Китай на протяжении целого ряда десятилетий каждые четыре-пять лет решительно нацеливался на все новые и новые раунды серьезных экономических реформ, в Бразилии реформационный период прекратился еще в 1970-х, когда страна вылетела из списка растущих экономик и показала «пример» самой сильной гиперинфляции, какую когда-либо видел мир.

И Индия, и Бразилия относятся к странам с так называемой высококонтекстной культурой; этот термин популяризировал известный антрополог Эдвард Холл. Им обозначается культура народов ярких, шумных, готовых на быстрые обещания, которые далеко не всегда выполняются, и довольно легкомысленно относящихся к таким понятиям, как сроки или ранее оговоренное время встречи. Эти общества, как правило, ориентированы на родственные связи; в них принято длительное время сохранять и поддерживать тесные взаимоотношения даже с относительно дальними родственниками. В такой среде многое происходит вовсе без обсуждений либо обсуждается очень кратко, ибо ценности этих обществ давно укоренились в сознании каждого члена и без лишних объяснений понятны из контекста. Произнесенные же слова нередко излишне цветисты и витиеваты; извинения длинны и формальны. Низкоконтекстная же культура встречается, например, в таких странах, как США и Германия, для ее представителей характерен индивидуализм. Люди тут очень серьезно относятся к вопросам неприкосновенности частной жизни, привыкли держать слово и выполнять все договоренности. Такие общества обычно очень мобильны, их члены имеют множество кратковременных связей, и как следствие их поступки и поведение регулируются открытым, свободным общением и закодированными правилами. Попробуйте переехать из немецкоязычного кантона швейцарского Цюриха в италоговорящий кантон Лугано, где уровень децибелов при общении вдруг резко повышается и создается впечатление, будто все говорят одновременно, – и увидите яркий пример деления общества на высококонтекстное и низкоконтекстное в рамках одной страны. И уж конечно, индийцы и бразильцы намного больше похожи на итальянцев, чем на немцев.