Записки из подполья - Федор Достоевский

Меня взбесило, что он знает меня наизусть.

— Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь,мне даже обидно, что меня обошли, — заклокотал было я опять.

— А где вас было искать? — грубо ввязался Ферфичкин.

— Вы всегда были не в ладах с Зверковым, — прибавилТрудолюбов нахмурившись. Но я уж ухватился и не выпускал.

— Мне кажется, об этом никто не вправе судить, — возразил яс дрожью в голосе, точно и бог знает что случилось. — Именно потому-то я, можетбыть, теперь и хочу, что прежде был не в ладах.

— Ну, кто вас поймет… возвышенности-то эти… — усмехнулсяТрудолюбов.

— Вас запишут, — решил, обращаясь ко мне, Симонов, — завтрав пять часов, в Hôtel de Paris; не ошибитесь.

— Деньги-то! — начал было Ферфичкин вполголоса, кивая наменя Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился.

— Довольно, — сказал Трудолюбов, вставая. — Если ему так ужочень захотелось, пусть придет.

— Да ведь у нас кружок свой, приятельский, — злилсяФерфичкин, тоже берясь за шляпу. — Это не официальное собрание. Мы вас, можетбыть, и совсем не хотим…

Они ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился,Трудолюбов едва кивнул, не глядя. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз,был в каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садилсяи меня не приглашал.

— Гм… да… так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь? Я это,чтоб верно знать, — пробормотал он сконфузившись.

Я вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятныхвремен должен был Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывалникогда, но и не отдавал никогда.

— Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда…и мне очень досадно, что я забыл…

— Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом.Я ведь только, чтоб знать… Вы, пожалуйста…

Он осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой.Шагая, он начал становиться на каблуки и при этом сильнее топать.

— Я вас не задерживаю ли? — спросил я после двухминутногомолчанья.

— О нет! — встрепенулся он вдруг, — то есть, по правде, —да. Видите ли, мне еще бы надо зайти… Тут недалеко… — прибавил он какие-тоизвиняющимся голосом и отчасти стыдясь.

— Ах, боже мой! Что же вы не ска-же-те! — вскрикнул я,схватив фуражку, с удивительно, впрочем, развязным видом, бог знает откуданалетевшим.

— Это ведь недалеко… Тут два шага… — повторял Симонов,провожая меня до передней с суетливым видом, который ему вовсе не шел. — Такзавтра в пять часов ровно! — крикнул он мне на лестницу: очень уж он былдоволен, что я ухожу. Я же был в бешенстве.

— Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! — скрежетал язубами, шагая по улице, — и этакому подлецу, поросенку, Зверкову! Разумеется,не надо ехать; разумеется, наплевать: что я, связан, что ли? Завтра же уведомлюСимонова по городской почте…

Но потому-то я и бесился, что наверно знал, что поеду; чтонарочно поеду; и чем бестактнее, чем неприличнее будет мне ехать, тем скорее ипоеду.

И даже препятствие положительное было не ехать: денег небыло. Всего-навсего лежало у меня девять рублей. Но из них семь надо былоотдать завтра же месячного жалованья Аполлону, моему слуге, который жил у меняза семь рублей на своих харчах.

Не выдать же было невозможно, судя по характеру Аполлона. Нооб этой каналье, об этой язве моей, я когда-нибудь после поговорю.

Впрочем, я ведь знал, что все-таки не выдам, а непременнопоеду.

В эту ночь снились мне безобразнейшие сны. Не мудрено: весьвечер давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я немог от них отвязаться. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, откоторых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, — сунулисиротливого, уже забитого их попреками, уже задумывающегося, молчаливого и дикона все озиравшегося. Товарищи встретили меня злобными и безжалостными насмешкамиза то, что я ни на кого из них не был похож. Но я не мог насмешек переносить; яне мог так дешево уживаться, как они уживались друг с другом. Я возненавидел ихтотчас и заключился от всех в пугливую, уязвленную и непомерную гордость.Грубость их меня возмутила. Они цинически смеялись над моим лицом, над моеймешковатой фигурой; а между тем какие глупые у них самих были лица! В нашейшколе выражения лиц как-то особенно глупели и перерождались. Сколько прекрасныхсобой детей поступало к нам. Чрез несколько лет на них и глядеть становилосьпротивно. Еще в шестнадцать лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогдаизумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров. Они такихнеобходимых вещей не понимали, такими внушающими, поражающими предметами неинтересовались, что поневоле я стал считать их ниже себя. Не оскорбленноетщеславие подбивало меня к тому, и, ради бога, не вылезайте ко мне сприевшимися до тошноты казенными возражениями: «что я только мечтал, а они уж итогда действительную жизнь понимали». Ничего они не понимали, никакойдействительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них наиболее.Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принималифантастически глупо и уже тогда привыкли поклоняться одному успеху. Все, чтобыло справедливо, но унижено и забито, над тем они жестокосердно и позорносмеялись. Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о теплыхместечках. Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера, беспрерывноокружавшего их детство и отрочество. Развратны они были до уродливости.Разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной циничности;разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата;но непривлекательна была в них даже и свежесть и проявлялась в каком-тоерничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их же хуже. Они мне темже платили и не скрывали своего ко мне омерзения. Но я уже не желал их любви;напротив, я постоянно жаждал их унижения. Чтоб избавить себя от их насмешек, янарочно начал как можно лучше учиться и пробился в число самых первых. Это имвнушило. К тому же все они начали помаленьку понимать, что я уже читал такиекниги, которых они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в составнашего специального курса), о которых они и не слыхивали. Дико и насмешливосмотрели они на это, но нравственно подчинялись, тем более что даже учителяобращали на меня внимание по этому поводу. Насмешки прекратились, но осталасьнеприязнь, и установились холодные, натянутые отношения. Под конец я сам невыдержал: с летами развивалась потребность в людях, в друзьях. Я попробовалбыло начать сближаться с иными; но всегда это сближение выходило неестественнои так само собой и оканчивалось. Был у меня раз как-то и друг. Но я уже былдеспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я хотел вселитьв него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного иокончательного разрыва с этой средой. Я испугал его моей страстной дружбой; ядоводил его до слез, до судорог; он был наивная и отдающаяся душа; но когда онотдался мне весь, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, — точно они нужен был мне только для одержания над ним победы, для одного его подчинения.Но всех я не мог победить; мой друг был тоже ни на одного из них не похож исоставлял самое редкое исключение. Первым делом моим по выходе из школы былооставить ту специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нитипорвать, проклясть прошлое и прахом его посыпать… И черт знает зачем после тогоя потащился к этому Симонову!..