Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

мире остается культовой фигурой, хотя широкая аудитория его доныне едва ли знает.

Оглядываясь назад, я понимаю, что на меня также очень повлияла необузданная мощь бибопа. Прежде всего меня интересовала именно эта разновидность напора — жизненная сила, заключенная в самой музыке. И именно она слышалась мне в музыке Джона Колтрейна и Бада Пауэлла, а также Тристано. В музыке Джеки Маклина она, как мне казалось, льется без конца и без краю. И у Чарли Паркера — тоже. Я говорю о потоке энергии, казавшемся неудержимым, о силе природы. И тогда я понял: вот к чему мне хочется прийти. Для моих сочинений конца 60-х, особенно для Music in Fifths, Music in Contrary Motion, Music in Similar Motion, Music in Twelve Parts («Музыки в квинтах»[18], «Музыки в противоположном движении», «Музыки в сходном движении», «Музыки в двенадцати частях»[19]), эта музыка, несомненно, важный первоисточник — иначе и быть не могло. Очевидно, одна из главных тем «Эйнштейна» вдохновлена вышеупомянутой фортепианной вещью Тристано. Я иногда слышу, как другие, говоря о творчестве, употребляют термины типа «оригинальность» или «прорыв», но у меня все было совершенно иначе. Для меня главным в музыке всегда была родословная. Прошлое изобретается заново и становится будущим. Но родословная — это всё.

Мне вспоминается фраза, которую я услышал от Мундога[20] — слепого поэта и уличного музыканта. Человек весьма эксцентричный и очень талантливый, он в начале 70-х примерно год прожил в моем доме на Западной 23-й улице.

— Филип, — сказал он, — я иду по стопам Бетховена и Баха. Но это ж настоящие гиганты, они так широко шагали, что мне приходится прыгать в длину — от следа к следу.

Именно в первый чикагский год я начал всерьез заниматься игрой на фортепиано. Я подружился с Маркусом Раскином, молодым человеком на несколько лет старше меня. Он был блестяще одарен, ребенком поступил в Джульярд на фортепианное отделение, но потом поставил крест на музыкальной карьере и в то время учился в нашем колледже, намереваясь связать свою жизнь с правоведением. (Позднее он стал одним из основателей Института политических исследований в Вашингтоне.) Когда я с ним познакомился, он уже был отличным пианистом и знал не только классический репертуар, но и современную музыку. Он играл Сонату для фортепиано (опус 1) Альбана Берга и способствовал моему знакомству с этой частью мира новой музыки — школой Шёнберга, Веберна и Берга. В те дни мы называли эту музыку «двенадцатитоновой». Позднее ее нарекли додекафонической, но, пожалуй, термин «двенадцатитоновая» точнее, так как он следует музыкальной теории Шёнберга, согласно которой нужно повторить каждый из двенадцати тонов, прежде чем снова использовать какой-то конкретный тон; это было задумано, чтобы установить некое равноправие тональных центров, чтобы ни одна мелодия не могла принадлежать только к одной тональности.

Я попросил Маркуса помочь мне с фортепиано, и он стал моим педагогом фортепианной игры. С ним я начал осваивать настоящую фортепианную технику, и он усердно старался, чтобы у меня получилось. Как я уже упоминал, в том, что касалось развития моих музыкальных устремлений, Чикагский университет приносил мне мало проку. В университете была небольшая кафедра музыки под руководством музыковеда Гросвенора Купера. Я несколько раз встречался с Купером, и в чем-то он меня вдохновил, но на кафедре не было ничего интересного для меня. В те времена музыковеды изучали периоды барокко и романтизма, но не знали, как преподавать композицию, и не были в этом заинтересованы.

Любовь к фортепиано пробудилась во мне в столь раннем возрасте, что я даже не припомню, сколько мне тогда было лет. В детстве я часто сиживал за нашим пианино в те часы, когда не занимался на флейте. Прихожу из школы — и сразу к пианино. Но настоящую фортепианную технику я начал изучать с Маркусом: он разбирал со мной гаммы и упражнения, убеждал играть Баха. Позднее, когда я учился в Париже у Буланже, моей учебной программой служила клавирная музыка Баха, но в 1952–1953 годах Маркус преподал мне хороший начальный курс, и я всегда буду за это признателен.

Учебная программа колледжа стала для меня захватывающим приключением. И общение с однокурсниками — тоже. Большинство было чуть старше меня, но я не очень замечал разницу в возрасте, да и со мной обходились почти так, как с остальными. Довольно скоро я приучился пить кофе и даже покуривал табак. В Чикагском университете студенческие братства не были центром светской жизни. Собственно, я едва замечал существование братств: их, по сути, и не было. У меня были свои центры притяжения: Харперовская библиотека, самая большая кофейня на Тетрагоналях (так назывался двор посередине университетского комплекса), несколько кинотеатров, в том числе вышеупомянутый в Гайд-парке, и некоторые окрестные рестораны.

Кофейня работала с утра до раннего вечера, и студенты вечно сиживали там на переменах. Я всегда заглядывал туда, если разыскивал друзей. Мое общежитие было в нескольких кварталах от колледжа, но туда я не ходил обедать, потому что пришлось бы идти пешком через парк Мидуэй. Мидуэй был шириной в два квартала, его пересекало несколько улиц. В темное время суток там иногда было небезопасно. Я наблюдал, как некоторые студенты ходили в университет с бейсбольными битами — опасались нападения. Со мной никогда ничего не случалось, но я приучил себя к осмотрительности. У себя в комнате я занимался редко — предпочитал библиотеку, потому что туда ходили девушки. Общение с девушками, которые были, возможно, чуть старше меня, было довольно непринужденным. Сплошь и рядом у меня были «свидания» в библиотеке. Я был младше многих, но в колледже старшие не игнорировали младших, а, наоборот, о них заботились. Приглашали пообедать или выходили вместе с тобой во двор и разговаривали, словно старшие братья и сестры. В колледже была горстка моих ровесников (согласно политике университета, туда принимали пятнадцатилетних или даже четырнадцатилетних, если они выдерживали вступительный экзамен), и все же «абитуриентов-юниоров» было раз, два и обчелся.

Собственно, именно старшие ребята организовали мою инициацию по части секса. Все было сделано чисто по доброте душевной — и все с начала до конца подстроено. Когда мои друзья узнали, что я никогда не занимался сексом с женщиной, одна моя знакомая девушка, которая была мне очень симпатична, чудесным образом опоздала на последний автобус до дома и была вынуждена остаться на ночь в Саут-Сайде. К тому времени я уже снимал отдельную квартиру на пару с другим студентом. Девушка спросила, нельзя ли у меня переночевать, и