В тени вечной красоты. Жизнь, смерть и любовь в трущобах Мумбая - Кэтрин Бу

– Хватит! – наконец взмолился Абдул. – Пожалуйста, прекратите говорить об этом! Эти нападения – просто показуха. Несколько отморозков специально поднимают шум, чтобы напугать как можно больше людей.

Он повторял слова отца, Карама, который старался научить детей не волноваться по поводу того, на что они не в состоянии повлиять. Правда, Карам и Зеруниза время от времени шептались, вспоминая стычки между мусульманами и индуистами в Мумбаи в 1992–1993 годах и кровопролитные столкновения того же рода в соседнем штате Гуджарат. Но все же они старались обсуждать все это тайно от детей, которых воспитывали на патриотических песнях, воспевающих Индию как страну, где разные этнические группы, религии, языки и касты счастливо уживаются вместе.

Мелодия этой песни на слова Икбала[24], знаменитого поэта, писавшего на урду, была выставлена на мобильном телефоне Карама в качестве рингтона.

– Пусть дети сначала научатся добывать себе хлеб и рис, – говорил он жене, – а потом можно волноваться обо всем остальном.

Однако Сунил Шарма, наблюдательный двенадцатилетний мусорщик, понимал, что означает эта вечно пляшущая во рту Абдула щепочка. Он знал, что сортировщик мусора сильно, очень сильно обеспокоен.

Сунил, тоже чужак, пришелец-бхайя, хоть и индуист, часто с интересом рассматривал Абдула. Он считал, что тот трудится усерднее всех в Аннавади: «днем и ночью не поднимает головы». Однажды Сунилу представилась возможность близко рассмотреть Абдула при свете яркого дневного солнца. Поразительно! У него было лицо сломленного, усталого старика, только черные как угли глаза казались наивными и детскими.

Сунил был очень маленького роста, намного меньше Абдула, да и младше его. Но он считал себя умнее и проницательнее других мусорщиков. Для своего возраста он очень неплохо разбирался в людях и мотивах, которыми те руководствуются. Этому он научился в приюте при монастыре «Служительниц благословенной троицы».

Несмотря на то, что формально Сунил не был сиротой, он давно смекнул, что иногда выгодно так называться. Ему было ясно, что обороты речи, вроде «этот брошенный ребенок, больной СПИДом» или «я когда-то была первой помощницей Матери Терезы», позволяли сестре Полетт, монахине, заведовавшей детским домом, получать больше пожертвований от иностранцев. Сунил понимал, по какой причине дети в приюте едят мороженое, только когда приезжают фотографы из газет. И он прекрасно видел, что продукты и одежда, присланные сиротам, с успехом перепродаются за воротами интерната. И все же его почти никогда не сердило, что он обнаруживал неприятную «изнанку» в поведении того или иного человека. Он просто считал, что очень полезно разбираться в том, как устроен мир, и уметь различать, что скрывается за красивым фасадом. Когда сестра Полетт решила, что монахини не в состоянии заботиться о мальчиках старше одиннадцати лет, и выгнала Сунила на улицу, он не пришел в уныние, а постарался вспомнить все хорошее, чему научился у нее. А ведь он многое почерпнул в приюте: начал читать на родном хинди, освоил язык маратхи, считал до ста на английском, умел находить Индию на карте мира. Мальчик даже познакомился с умножением. А еще он понял, что монахини не так уж отличаются от других людей. Во всяком случае, не так сильно, как они сами утверждают.

Его десятилетняя сестра Сунита не пожелала оставаться в интернате без брата, и они вместе отправились в Аннавади. Здесь когда-то жила их семья, но их мать давно умерла от туберкулеза. Однако отец был жив и по-прежнему снимал хибару в самом зловонном переулке, где полудикие свиньи регулярно лакомились привозимыми из отелей и сваливаемыми тут же протухшими продуктами. Жилище было размером три на два метра, грязное, темное, вечно заваленное дровами для приготовления пищи. Сунил стыдился называть это «домом» точно так же, как стыдился называть отцом оборванного пьяницу, от которого вечно разило перегаром.

В те редкие часы, когда отец не был пьян, он трудился на строительстве дорог, чтобы снова заработать на выпивку. Еды он почти не покупал. Сунил сам присматривал за сестрой и заботился о ее пропитании. Однажды, когда ему было пять или шесть лет, он потерял ее на целую неделю, но с тех пор старался не упускать ее из виду.

История о том, как она потерялась, была одним из немногих воспоминаний его раннего детства. Тогда мать Раула Айша вдруг взялась ему помогать. Ее почему-то страшно огорчило исчезновение Суниты. Каким-то образом Айша отыскала девочку в южной части города, а потом ввалилась к их отцу и заявила, что его дети погибнут, если он будет так пить. Вскоре после этого тетя Айша взяла их с сестрой за руки и повела куда-то. Они переходили через ведущее в аэропорт шоссе, будто обычная семья – мама и двое малышей. Но когда добрались до черных металлических дверей детского приюта, Айша развернулась и ушла.

За несколько лет, проведенных в приюте, он не раз возвращался в Аннавади. Его отсылали туда всякий раз, когда он заболевал ветрянкой или желтухой или когда случалась какая-нибудь другая неприятность, угрожавшая здоровью и благополучию остальных подопечных сестры Полетт. Так что он не терял навык сбора мусора. Он привык, что из-под дров в хижине могут вылезти крысы и покусать его, пока он спит, а также смирился с практически постоянным и неотступным чувством голода.

Раньше Сунил и Сунита просто выходили вечером на улицу и молча стояли рядом с домом кого-то из соседей, когда те ужинали. Рано или поздно какая-нибудь сердобольная женщина выносила им тарелку с едой. Сунита и сейчас могла бы таким образом добывать себе пищу, но ее брат был на два года старше и уже вышел из того возраста, когда мальчику гарантировано сочувствие взрослых. Правда, в свои двенадцать он выглядел на девять. С одной стороны, Сунила, чувствовавшего себя представителем сильного пола, это очень огорчало, с другой – можно было попробовать извлечь из этого какую-то пользу. Однако оказалось, что он уже просто не способен ни у кого вызвать жалость, потому что слишком горд для попрошайничества.

Впрочем, это печалило его только тогда, когда очень хотелось есть. Еще в детском доме, когда туда приезжали богатые белые женщины, Сунил отказывался выпрашивать у них мелочь. Напротив, он тешил себя надеждой, что его сдержанность и застенчивость привлекут особое внимание кого-то из гостей. Годами он ждал такого момента: вот сейчас кто-то посмотрит на него повнимательнее, подойдет и станет расспрашивать… Он решил, что назовется «Санни»[25]. Такое имя должно понравиться иностранцам. Со временем мальчик понял, что, скорее всего, его план не сработает. Он со своим чувством собственного достоинства просто терялся среди множества жалких, плачущих попрошаек. Но к этому моменту он настолько привык никого ни о чем не просить, что это уже стало частью его натуры.