Венок ангелов - Гертруд фон Лефорт

И вот однажды утром, как раз в тот день, когда Энцио решил взять меня с собой на лекцию моего опекуна, богослужение по какой-то причине началось и закончилось несколько позже обычного. Свернув на Людвигсплац, – а Зайдэ обычно провожала меня после церкви до маленького кафе, в котором я завтракала, – мы еще издалека увидели Энцио, нетерпеливо расхаживавшего взад-вперед. При виде его затрудненной из-за ранения походки у меня каждый раз болезненно сжималось сердце, особенно если он кого-нибудь ждал. Я невольно ускорила шаги. Зайдэ тоже заметила его. Она вдруг неожиданно остановилась и сказала:

– О, ведь он теперь поймет, куда я вас водила!

Вид у нее при этом был такой, как будто она читала необычайно увлекательный роман. Однако она сразу же опять взглянула на меня с нежностью и прибавила:

– Только вы, ради бога, не переживайте, моя маленькая Вероника: у него действительно гораздо больше причин переживать, чем у вас. Он слишком просто себе все представлял, он думал, что и с вами может делать все, что хочет, как со Староссовом, – мы ведь «можем все, чего по-настоящему захотим», – передразнила она Энцио с легкой гримасой, которая должна была изображать выражение целеустремленности на его маленьком лице.

– Что же он сделал со Староссовом? – спросила я холодно.

– Он его перестроил, как он сам выражается, – ответила она. – Он отучил его от религии, вы ведь знаете: Староссов – отпавший от Церкви католик. Нет? Не знаете? Ах, не пугайтесь! Ваш друг точно знает, что с вами у него это не получится, он не сможет отодвинуть религию в сторону, напротив, он чувствует, что сам вдруг попал в полную зависимость от нее. Тут судьба действительно позволила себе удивительно тонкую иронию – ведь именно он испытывает к вам такую привязанность!

Она весело рассмеялась и вновь стала похожа на человека, читающего увлекательный роман.

Тем временем Энцио заметил нас и пошел нам навстречу.

Она еще успела шепнуть мне:

– Пожалуйста, ничего не бойтесь! Ведь он у вас в руках – мы уже тише воды и ниже травы, поверьте мне!

Слушать подобные речи казалось мне предательством по отношению к Энцио, и я уже хотела сказать: «А я вовсе и не боюсь!» – но в этот момент Энцио поравнялся с нами. Мы поздоровались. Его своевольное лицо было на редкость бледным и необычайно напряженным, я сразу же заметила это. Глядя на него, можно было подумать, что он всю ночь провел за своей диссертацией или просто не мог уснуть из-за своих блуждающих осколков. Но я думала не об этом, а о том, что Зайдэ опять всего лишь «производит впечатление» – на сей раз впечатление ума: мы с Энцио действительно поменялись ролями, только он, в отличие от меня, не перепрыгнул через свой страх – это мне нужно было теперь перепрыгнуть еще и через его страх.

Зайдэ между тем осведомилась не без некоторого лукавства, не сердится ли он на нее. На лице Энцио было написано непонимание.

– Почему это я должен сердиться? – спросил он несколько вызывающим тоном, в котором они иногда говорили друг с другом. – Только потому, что на вас платье, которое мне не нравится? Впрочем, сегодня оно вам идет.

На это она заявила, что он напрасно притворяется. Но Энцио не сдавался. Я поняла, что он просто не хочет подпускать ее к нам, однако у него при этом был такой несчастный вид, что я почувствовала непреодолимое желание немедленно исполнить свое решение. Но присутствие Зайдэ словно наложило печать на мои уста – единственное, что я могла, это попытаться встретиться с ним глазами, он же упорно избегал моего взгляда.

Лишь когда Зайдэ распрощалась с нами и мы вошли в университет – в этот день у меня уже не осталось времени на завтрак, – он к этому моменту пугающе мрачно взглянул на меня из-под своих светлых ресниц. Я остановилась, но он устремился дальше: лестницы опустели, и некоторые профессора уже входили в аудитории.

– Нам следует поторопиться, – бросил Энцио на ходу. Он, без сомнения, опять хотел спастись молчанием и отодвинуть все в сторону. Но тут я поймала и удержала силой его взгляд.

– Что случилось? – спросил он почти сердито. – Отчего ты все смотришь на меня так странно своими сияющими глазами?

– Оттого, что я больше никогда, никому и ни за что не позволю разлучить нас, Энцио, – ответила я.

Теперь уже он замер на месте как вкопанный, – он выглядел так же, как тогда на лестнице, когда я бросилась к нему вниз по ступенькам: я опять увидела в его лице отражение того невыразимого чувства, которое словно было родом из какого-то совершенно иного мира, чем все его остальное существо, – нет, которое вообще не могло быть из мира сего, но могло родиться лишь в ином, блаженном мире. В моем сознании молнией блеснуло открытие: ведь он сам обладает чем-то, что мне незачем вымаливать для него или дарить ему, чем-то, что очень близко к вымоленному или дарованному, – так близко, как близки неведомое судьбоносное пространство в его душе и моя судьба. Вот сейчас эта незримая дверь распахнется! Но было поздно: позади раздались быстрые твердые шаги моего опекуна.

– Куда это вы собрались с фройляйн Вероникой? – спросил он Энцио.

Тот не ответил. Он все еще не пришел в себя. Я ответила за него:

– Энцио, наоборот, привел меня к вам, господин профессор.

Мой опекун немного удивился, но тут же приветливо сказал:

– Ну что ж, это замечательно, что и вы решили заглянуть ко мне. Боюсь только, что особой радости это вам не доставит, так как уследить за моими витиеватыми рассуждениями не всегда бывает легко, во всяком случае для неподготовленных слушателей.

Энцио наконец оправился от своего оцепенения.

– Наше Зеркальце не нуждается ни в какой подготовке, господин профессор, – сказал он. – Она читает мысли на расстоянии.

Его слова прозвучали почти весело. Я чувствовала, что они адресованы мне, а не моему опекуну. Тот опять рассмеялся своим открытым, подкупающим смехом.

– Ну, если фройляйн Вероника читает мысли на расстоянии, то вам, Энцио, следует поостеречься, – весело откликнулся он. – Ибо в ваших мыслях есть много такого, что ей может не понравиться.

Пока он еще на ходу отвечал на какой-то вопрос проходящего мимо коллеги, мы с Энцио вошли в аудиторию. Все до единого места были заняты. Энцио предложил мне свое, а сам, несмотря на свое ранение, хотел встать у стены, но я устроилась на ближайшем подоконнике. Он попытался возражать, но тут вошел мой опекун и направился своими энергичными, твердыми шагами к подиуму. Я успела еще улыбнуться Энцио, тоже довольно весело от сознания того, что и в самом деле успешно перепрыгнула через его страх: здесь, в аудитории, это был уже совсем другой Энцио, непохожий на того, что несколько минут назад стоял на Людвигсплац. В нем не осталось и следа от усталости и напряжения.

Мой опекун тоже вдруг преобразился. Его словно окутало облако неприступности, в нем появилось что-то настолько величественное, что у меня едва не перехватило дыхание. Несколько минут его мощный взгляд, как горный орел, в полном безмолвии кружил над слушателями – широкий, отважный, как-то по-особому сияющий из-под стекол очков – и наконец одновременно с первым произнесенным словом остановился на мне, парившей где-то внизу на подоконнике, словно на качелях. Я видела этот неподвижно устремленный на меня взгляд, но была почти уверена, что он при этом совершенно не осознает моего присутствия, – напротив, я была для него точкой пространства, в которой он как бы оттолкнулся от внешнего мира: его сосредоточенный, словно затемненный напряженной работой мысли взор низринулся внутрь, прочь от меня, от нас всех, в головокружительную абстракцию. И я низринулась вслед за ним.