Три орудия смерти - Гилберт Кийт Честертон

– И стал Аман рассказывать им, – негромко произнес отец Браун, – обо всем том, как возвеличил его царь, и сказал он: «Всего этого не довольно для меня, доколе я вижу Мардохея Иудеянина сидящим у ворот царских»[18].

– Перелом наступил, – продолжила миссис Бульнуа, – когда я убедила Джона позволить мне записать кое-какие его мысли и отправить их в журнал. Их заметили, особенно в Америке, и одна газета захотела взять у него интервью. Когда Чампион, у которого интервью брали чуть ли не каждый день, услышал об этом крошечном успехе, выпавшем на долю его соперника (который и не подозревал об их соперничестве), последнее звено цепи, удерживавшей его бешеную ненависть, разорвалось. Он устремил все свои силы на меня. Тогда и началась эта безумная осада, он стал добиваться моей любви и уважения, о чем вскоре заговорило все графство. Вы спросите, почему я не прекратила эти назойливые домогательства? Но чтобы это сделать, мне пришлось бы объясняться с мужем, а есть вещи, которые душе не под силу, точно так же, как телу не под силу летать. Никто не смог бы объяснить мужу, что происходит. Никто и сейчас не сможет этого. Если бы вы даже сказали ему напрямик: «Чампион хочет отбить у вас жену», – он бы всего лишь подумал, что шутка несколько грубовата, ему бы и в голову не пришло, что это могло быть сказано не в шутку. Такой мысли просто не найти трещины в его твердом черепе, чтобы забраться внутрь… Джон сегодня собирался прийти посмотреть представление, но, когда мы уже собирались уходить, сказал, что не пойдет, что нашел интересную книгу и хочет почитать и покурить сигару. Я рассказала об этом сэру Клоду, и это стало для него смертельным ударом. Безумец понял, что все его старания напрасны. Он пронзил себя шпагой, закричав, как дьявол, что Бульнуа убивает его. Дикое желание вызвать ревность и зависть привело к тому, что теперь он лежит мертвый у себя в саду, а Джон сидит дома в столовой и читает книгу.

Они опять помолчали, а потом маленький священник сказал:

– Миссис Бульнуа, в вашем убедительном рассказе есть только одно слабое место. Ваш муж сейчас не сидит в столовой с книгой. Этот американский репортер рассказал, что заходил к вам домой и ваш дворецкий сказал ему, что мистер Бульнуа все-таки решил пойти в «Пендрагон-парк».

Ее яркие глаза распахнулись, почти как от электрического удара. Но во взгляде не было ни замешательства, ни страха, скорее недоумение.

– Что? О чем вы говорите? – воскликнула она. – В доме не осталось слуг. Все они пришли сюда на спектакль. И у нас, слава Богу, никогда не было дворецкого.

Отец Браун от удивления чуть не подпрыгнул, он стремительно повернулся на пол-оборота, как какой-то нелепый волчок.

– Как? Как? – закричал он, словно внезапно пробудившись к жизни. – Послушайте… Но я… Ваш муж откроет, если я позвоню в дверь?

– Слуги уже, наверное, вернулись, – в недоумении ответила она.

– Верно, верно! – сбивчиво пробормотал клирик и со всех ног побежал по дороге к воротам «Пендрагон-парка». По дороге он развернулся и крикнул: – Задержите этого янки, а не то завтра все американские газеты выйдут под заголовком «Преступление Джона Бульнуа».

– Вы так и не поняли, – сказала миссис Бульнуа. – Ему это безразлично. Ему совершенно нет дела до того, что происходит в Америке.

Когда отец Браун добрался до дома с ульем и сонной собакой, невысокая аккуратная служанка провела его в столовую, где Бульнуа сидел в кресле у прикрытой абажуром лампы и читал книгу, в точности так, как описала его жена. Рядом на столике стояли графин с портвейном и бокал. Едва войдя в комнату, священник заметил длинный столбик пепла на его сигаре.

«Просидел так полчаса, не меньше», – подумал отец Браун. Вообще-то хозяин дома выглядел так, будто сидел на этом месте с обеда.

– Не вставайте, мистер Бульнуа, – приятным, обыденным голосом сказал отец Браун. – Не хочу вам мешать. Кажется, я прервал ваши научные занятия?

– Нет, – ответил Бульнуа. – Это «Окровавленный палец».

Произнес он это совершенно бездушно, не улыбнулся и не нахмурился, и гость его почувствовал в нем то глубинное, закоснелое безразличие, которое жена ученого называла величием. Он отложил книжку в яркой желтой обложке с нарисованными сочными кровавыми пятнами, даже не почувствовав, что над такой несообразностью можно было бы и подшутить. Джон Бульнуа был солидным, медлительным мужчиной с крупной головой с большими залысинами (остатки волос были седыми) и грубыми, тяжелыми чертами лица. На нем был потрепанный и очень старый фрак, на груди узким треугольником белела манишка. Очевидно, он так оделся, еще когда собирался сходить на представление, в котором его жена исполняла роль Джульетты.

– Я не оторву вас надолго ни от «Окровавленного пальца», ни от других катастроф, – улыбнулся отец Браун. – Я просто зашел поговорить с вами о том преступлении, которое вы сегодня вечером совершили.

Взгляд, который бросил на священника Бульнуа, ничего не выражал, но на широком лбу его появилась складка, словно этот человек впервые в жизни ощутил смущение.

– Я знаю, это было странное преступление, – кивнул Браун. – Более странное, чем убийство… для вас. В небольших грехах порой труднее признаваться, чем в больших… Но именно поэтому так важно это делать. Ваше преступление любая хозяйка модного салона совершает по шесть раз в неделю, но вам это кажется чудовищным злодеянием.

– Чувствуешь себя, как круглый дурак, – медленно произнес философ.

– Я знаю, – подтвердил отец Браун. – Но человеку часто приходится выбирать, либо чувствовать себя круглым дураком, либо быть им.

– Мне трудно объяснить свои действия, – продолжил Бульнуа. – Но, сидя в этом кресле с этой книгой, я почувствовал, что счастлив, как школьник в короткий день. Ощущение спокойствия, вечности… Я не могу этого передать… Сигара под рукой… Спички под рукой… Палец этот показался еще четыре раза… Это не просто покой, это полное совершенство. А потом зазвонил звонок, и минуту, бесконечно долгую и мучительную минуту я думал, что не смогу подняться с этого кресла… Буквально, физически, телесно, не смогу. Но все же я поднялся, словно взвалил себе на плечи весь мир, так как знал, что никого из слуг нет в доме. Я открыл дверь и увидел этого человечка, у которого уже был открыт рот, чтобы задавать вопросы, и блокнот, чтобы записывать ответы. Я вспомнил про назначенную с американцем встречу, которая у меня совершенно вылетела из головы. Знаете, волосы у него были разделены на прямой пробор, и, поверьте, убийство это…

– Я понимаю, – сказал отец Браун. – Я его видел.

– Убийства я не совершал, – спокойно продолжил катастрофист. – Я виноват всего лишь в лжесвидетельстве. Я сказал ему, что я ушел в «Пендрагон-парк», и захлопнул дверь у него перед носом. Вот и все мое преступление, отче, и я не знаю, какую епитимью вы можете за это на меня наложить.

– Я не стану налагать на вас никакой епитимьи, – сказал клирик, неуклюже нахлобучил на голову шляпу, чуть не выронив при этом старый тяжелый зонтик. – Напротив, я пришел к вам, чтобы вы избежали того небольшого наказания, которым могло обернуться ваше маленькое преступление.