Рецидивист - Курт Воннегут

Назвали мы сына Уолтером: Уолтер Ф.Старбек-младший. Нам и в голову прийти не могло, что он будет стыдиться этого имени, словно его Иуда Искариот-младший зовут. Только ему двадцать один год исполнился, он бегом в суд фамилию менять и не успокоился, пока не стал Уолтером Ф.Станкевичем, так и подписывает свои рецензии, которые в «Нью-Йорк тайме» появляются. Не забыли? Станкевич была фамилия моего отца, которую он поменял. Смешно мне становится, как вспомнишь рассказы отцовские, что ему сказали на Эллис-Айленд, когда он прибыл иммигрантом в Америку. Ему сказали: Станкевич — на американский слух как-то неприятно звучит, подумают, от человека с такой фамилией должно скверно пахнуть, хоть бы он просиживал в ванне от зари до зари.[11]

Вернулся я с маленькой своей «семьей человеческой»[12]в Соединенные Штаты, опять в Вашингтон, округ Колумбия, осенью тысяча девятьсот сорок девятого. Оптимизм мой стал прямо-таки железобетонным, ни щелочки, ни трещинки не отыскать. Купили мы дом, единственный собственный дом, какой был у меня за всю жизнь, то самое крохотное бунгало в Чеви-Чейз, штат Мэриленд. На каминную полку Рут ту статуэточку поставила — руки воздетые, по рисунку Альбрехта Дюрера. Два, говорит, обстоятельства побудили ее этот вот дом выбрать, никакой другой. Во-первых, там нашлось самое подходящее местечко для рук. А во-вторых, над дорожкой к крыльцу старое, согнутое дерево нависает, тень дает. Яблоня это была дикая, по весне вся в цвету.

Спросите: она набожная, что ли, Рут ваша? Нет. Она из такой семьи происходила, где ко всем формальным обрядам относились очень скептически — нацисты рассматривали подобный скепсис как проявление еврейского духа. Близкие Рут верующими себя не считали. Я ее как-то спрашиваю: «Ты, когда в лагере была, пробовала найти утешение в религии?»

— Нет, — говорит. — Я же понимала: Бог в такие места никогда не наведывается. И нацисты это понимали. Оттого и не боялись ничего, им только весело было. В этом сила их была, нацистов то есть. — говорит. — Они насчет Бога лучше прочих понимали. Им было известно, как сделать, чтобы Бог в их дела не вмешивался.

До сих пор голову себе ломаю, что она имела в виду, когда как-то на Рождество произнесла за столом тост, году в семьдесят четвертом это было или что-то вроде того. Тост я один и слышал, потому как никого больше у нас в бунгало не было. Сыночек даже открытки рождественской не прислал. А произнесла она вот какой тост, и я бы не удивился, если бы при первой же нашей встрече в Нюрнберге то же самое от нее услышал, только бы логично было: «Выпьем за Всемогущего Бога, первого лентяя во всей округе».

Так и сказанула.

Да, значит, сижу я на койке своей тюремной в Джорджии, руки старческие в пятнышках сложил — ну, в точности как у Альбрехта Дюрера на рисунке, — и жду, когда опять для меня жизнь на воле начнется.

Нищий я был, гол как сокол.

Все сбережения свои ухнул, и страховку пришлось продать, и машину — фольксваген у меня был, и кирпичное бунгало в ЧевиЧейз, штат Мэриленд, — адвокатов ведь надо оплачивать, хотя зря старался, уж какая там защита.

Адвокаты утверждают, что я им еще сто двадцать пять тысяч долларов должен. Возможно. Все возможно.

Тут бы в самый раз славу свою запродать, только не для меня это. Я был самый старый из всех, кому пришлось держать ответ за Уотергейт, и меньше других известен публике. Никакого интереса для нее не представляю, а все оттого, думаю, что мне особенно терять нечего было — ни власти у меня, ни денег. Другие-то, кто со мной в заговоре состояли, они, как бы это выразиться, пенки снять сумеют, хоть на самой высокой колокольне суп вари. А тут что: ну, забрали чиновника, который в полуподвале штаны протирал. Что мне сделать-то могли? Разве что еще ножку подпилят на стуле моем, и без того колченогом.

Да мне и самому было наплевать. Жена у меня умерла за две недели до моего ареста, сын со мной и разговаривать не желал. А все равно — наручники нацепили. Все как полагается.

— Фамилия? — сержант полицейский, который за мной явился, спрашивает.

Я думаю: пропадать, так с музыкой. Почему нет?

— Гарри Гудини[13]— говорю.

Взлетел с ближайшей полосы истребитель, разодрал небо в клочья. Каждый день, с утра до ночи.

«Ладно, по крайней мере я курить бросил», — думаю.

Раз как-то сам президент Никсон высказался насчет того, что курю слишком много. Я тогда только начал у него в администрации работать, весной тысяча девятьсот семидесятого это было. Вызвали меня на срочное совещание: национальные гвардейцы штата Огайо пристрелили четырех студентов университета Кент, участников антивоенной демонстрации. Человек сорок на совещание собралось. Президент Никсон сидел во главе огромного овального стола, а я в самом конце местечко занял. Первый раз я его вживе увидел с тех пор, как лет за двадцать до того привелось на него взглянуть, он тогда просто конгрессменом был. До этого случая не изъявил он желания со своим специальным помощником по делам молодежи встретиться. И так получилось, что больше у него желания со мною встречаться не возникнет.

Верджил Грейтхаус присутствовал, министр здравоохранения, просвещения и социальных пособий, о котором говорили, что он из самых близких друзей президента. Он начнет срок свой отбывать в тот самый день, как мне из тюрьмы освободиться. И вице-президент Спиро Т.Агню тоже присутствовал. Его обвинят в том, что взятки брал и от уплаты налогов уклонялся, а он заявит nolo contendere.[14]Был еще Эмиль Ларкин, из всех президентских помощников самый озлобленный, настоящий ястреб, все его боялись. Потом он возвестит, что Иисус Христос вознамерился спасти лично его, никого другого, — ему большой срок грозил за лжесвидетельство и противодействие правосудию. Был Генри Киссинджер. Он впоследствии порекомендует массированный налет на Ханой в Рождество. Был Ричард М.Хелмс, глава ЦРУ. Его потом уличат в том, что лгал на слушаниях в Конгрессе, хотя поклялся говорить правду, ничего, кроме правды. Х.Р.Холдмен присутствовал, и Джон Д.Эрлихман, и Чарлз У.Колсон, и Джон Н.Митчелл, генеральный прокурор. Все они тоже сядут, один за другим.

Я перед этим совещанием всю ночь не спал, набрасывал для президента свои соображения по случаю трагедии в университете Кент. Я так считал: от судебной ответственности гвардейцев надо сразу освободить, затем порицание им вынести и уволить из гвардии без права восстановления. А еще надо, чтобы президент распорядился провести повсеместную инспекцию Национальной гвардии на предмет установления, допустимо ли выдавать ей боевые патроны, когда эти штатские надевают мундиры и выходят против безоружной толпы. Надо, чтобы президент в своей речи назвал случившееся ужасной трагедией, чтобы все видели: у него сердце от горя прямо разрывается. Надо, чтобы он национальный траур объявил — день, а может, и неделю национального траура, когда везде флаги приспущены. Причем траур не только по этим погибшим из университета Кент, а по всем американцам, которых во Вьетнаме на войне убило или покалечило физически, а также психологически. И тогда он вправе еще большую, чем обычно, решимость выразить: война, без всяких сомнений, должна быть доведена до победного конца.