Дом над Двиной - Евгения Фрезер

В центре двора стояла двуколка. Вокруг нее столпились люди в военной форме. Бабушка Шаловчиха, в ночном чепце и накинутой на плечи шали, разговаривала с ними. Александра не было видно. Ледяной страх сжал ее сердце. Напуганная Еня не сразу поняла, что произошло…

Благословенным облегчением стало известие, что солдат, с которым столкнулся Александр, не убит и рана его даже не опасна. Еня наивно полагала, что бояться нечего, ведь ее муж не хотел ранить караульного, а лишь пытался отвести ружье. Но затем пришло страшное осознание: казармы и солдаты — оплот государства. Молодой караульный был на службе, нападение на него — серьезное преступление.

Трагическая новость быстро распространилась. Всю ночь в дом приезжали родственники. Первыми появились родители Ени, Анна и Евгений, за ними Франц и Амелия. Весь следующий день шли братья, сестры и друзья. Как пичуги, застигнутые бурей, они жались друг к другу.

Сразу были задействованы все знакомства, чтобы найти лучшего адвоката. Начались переговоры с людьми, занимавшими важные посты, обращались к знакомым, имевшим влиятельных друзей, даже в дальних городах, с тем чтобы использовать их веское мнение в деле. Денег не жалели. Для защиты Александра был нанят самый знаменитый в Санкт-Петербурге адвокат.

То жаркое лето было полно волнений. Надежда сменялась днями отчаяния. Еня по-прежнему ездила на рынок, покупала ягоды, варила варенье, солила огурцы и капусту, сушила грибы и приправы, делала запасы на зиму, вела дом и хозяйство. Она старалась занять себя, но тревога не покидала ее. Лишь сон приносил забвение, но утро возвращало к мукам реальности.

Суд состоялся поздней осенью. Александра приговорили к ссылке в Сибирь.

Приговор поверг семью в отчаяние. Амелия плакала не переставая. Хотя условия содержания политических заключенных в Сибири были почти милосердными по сравнению с ужасом, наступившим сорок лет спустя, Амелия была уверена, что сын ее никогда не вернется. Еня ради еще не родившегося ребенка старалась сдерживать свое горе и оставаться спокойной.

Никто не ожидал, что приговор будет столь суров. Нужно помнить, что во времена правления Александра II постоянно зрели заговоры. Было столько попыток террористов убить царя-освободителя крестьян, что он постоянно задавался отчаянным вопросом: «За что меня так ненавидят?». Поэтому неудивительно, что законы были ужесточены, и тех, кто их нарушал, нещадно карали.

Тем не менее прилагались большие усилия, чтобы смягчить решение суда. Вновь «нажали на все рычаги» — чтобы организовать просьбу о помиловании. Из Санкт-Петербурга в Архангельск приехал адвокат. У него имелась еще одна маленькая зацепка, и чтобы пустить ее в ход, надо было повидать семью. В те дни не существовало железной дороги, соединяющей Архангельск с Санкт-Петербургом. Средством сообщения, как и во времена Петра Великого, служили конные упряжки. Но адвокат приехал, и его тепло приняли в доме Ени.

Темным ноябрьским вечером собрались все члены семьи. Пришли близкие. Маргарета, уже несколько лет вдовевшая, тоже была здесь. Федосья и бабушка Шаловчиха сидели рядом. Еня устроилась между родителями.

Человек, сделавший для Александра все возможное, коротко рассказал о деле, подробности которого все уже знали, и затем сообщил, что есть еще один шанс, которым можно воспользоваться.

— Есть особые дни, — объяснил он, — праздники Рождество и Крещение, когда царь дарует милость просящим, лично обратившимся к нему. Я навел справки и выяснил, что возможность обращения к царю вполне реальна, но просить за осужденного может только очень близкий человек.

Он повернулся к Ене.

— Я убежден, вы — единственный человек, кто мог бы вызвать у царя сострадание. Однако должен предупредить: путешествие очень опасно. Мороз, снежные бураны могут отрезать все пути к жилью, кроме того — волки. Поездка в самую зиму — не очень-то приятная перспектива для любого путешественника, а в вашем положении, боюсь, почти невыполнимая. Однако, — добавил он, — другого решения я не могу предложить.

— Я еду, — спокойно сказала Еня, — другого выхода нет.

— Да, она поедет, — отозвалась Анна, сжав руку дочери. — Мы поедем вместе.

Еня тогда была на восьмом месяце беременности.

И вот в начале декабря, когда на севере бледный дневной свет с трудом пробивает тьму, у парадного крыльца стояла тройка, запряженная в кибитку — крытую дорожную повозку на полозьях. Едва различимые тени сновали от дома к кибитке и обратно, нося саквояжи, подушки, свертки.

Приготовления к путешествию начались сразу после отъезда адвоката. Нашли лучшего кучера, знавшего дорогу в Санкт-Петербург, его звали Степаном. Сопровождать женщин попросили управляющего лесопилкой Павла Михайловича, глубоко порядочного человека. Всю провизию надо было брать с собой, поэтому кухарка несколько дней работала не покладая рук: зажаривала куропаток, пекла пирожки и печенье. В дальней зимней дороге нужно быть готовым ко всему.

Наконец сборы закончились. Родственники собрались в прихожей. Еня и ее мать вышли к ним одетые в тяжелые шубы, меховые шапки, укутанные в шали. Наступил момент прощания.

Старая Федосья подошла к дочери.

— Бог милостив, — сказала она, благословляя ее.

Евгений поцеловал и благословил жену и дочь, за ним — остальные.

— Теперь присядем, — сказал Евгений, и по старому русскому обычаю перед дорогой присели и помолчали.

Потом все встали и двинулись к дверям. Еня и мать устроились в кибитке. Их укутали шалями и медвежьими шкурами. Павел Михайлович и Степан сели впереди. Степан подобрал вожжи, цокнул, и лошади двинулись. Кибитка выехала за ворота и спустилась на реку.

Собравшаяся у ворот прислуга проводила отъезжавших взглядами. Разговоров было много: дескать, Бог высоко, царь далеко, но вот их барыня, такая молоденькая, да еще в тягости, отправилась на встречу с Его Величеством просить за мужа. Все молились и желали ей успеха. Было видно, как тройка, описав дугу, повернула налево и встала. И вдруг, словно почуяв зов дальней дороги, лошади картинно взмахнули гривами, взяли в галоп и понеслись.

Много лет спустя, осенним вечером 1920 года бабушка попросила меня переночевать в ее комнате. Я помню ту темную ночь. Ветер бился в окна, на реке штормило. Бабушка задернула шторы и, сев рядом со мной, расчесывала волосы и рассказывала. Я лежала, свернувшись клубком на краю большой кровати, и слушала. Настольная лампа освещала бабушкино лицо. Она очень состарилась за тот страшный год. Горе и тревога наложили свой отпечаток, но бабушка старалась уходить мыслями от полного несчастий настоящего и возвращаться в далекое, более счастливое прошлое: детство, юность, первое замужество и памятное путешествие в Санкт-Петербург.

— Завтра, — сказала она тогда, — я должна оставить вас всех и ехать к дедушке, ему я больше нужна. Странно, но почти ровно сорок лет назад твоего родного деда тоже забрали, и я в разгар зимы поехала в Санкт-Петербург умолять самого царя помиловать моего мужа и разрешить ему вернуться в семью. В ту пору это было трудное, даже страшное путешествие. Кроме того, я ждала ребенка, твоего отца.