Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

вести с этим несчастьем борьбу, которая, быть может, не оказалась бы слишком трудной.

Потрясает то, что высшие духовные лица, улемы государства, не считают этот убийственный наркотик вредным, хотя он и доводит людей до бессознательного состояния гораздо скорее других наркотиков. Говорят даже, что в домах некоторых улемов, которые и по образу жизни, и по обличью истые улемы, его потребляют наравне с обычным чаем.

Во время пребывания в Мешхеде мне случилось побывать в одной из лучших и крупнейших мечетей Ирана — мечети «Гаухар-шад»[82] и послушать проповеди десяти проповедников. Все десять, как один, по одному образцу говорили об омовении, об очищении и прочих ритуалах, о том, куда надо поставить ногу и как повернуть руку, словом, поминали всякие мелочи, а суть-то совершенно упускали. Они ни словом не обмолвились о священной войне, о ее формах и причинах, о защите родины, о том, как все это должно происходить. И вот враг веры проник в их собственный дом.

Истинно можно сказать, что со времен пишдадидов[83] до нынешнего дня никогда еще на Иран не сваливалось столько бед и не проявлялось такого безразличия к ним!

Как бы то ни было, на следующее утро мы выехали из города, ведя за собой караван тоски и горя, и спустя несколько дней прибыли в небольшой городок Сабзавар. Город этот торгует в основном хлопком, и торговля находится в руках кавказских армян. Они ввезли сюда машины, которые, как и в Египте и прочих странах, прессуют этот хлопок в кипы.

В Сабзаваре мы пробыли только один день и снова тронулись в путь.

Через несколько дней прибыли в Нишапур; и уже при въезде в город нам в глаза бросилась большая мечеть. Я вошел в нее, чтобы осмотреть, и увидел, что в мечети нет ни души.

Посреди мечети был разостлан огромный ковер, длина которого, как мне представилось, была не менее четырнадцати заров.[84] Приблизившись, я увидел, что в одном углу ковра спит собака.

Буквально стон вырвался из глубины моей души, и слезы невольно заволокли глаза, я схватился за голову и воскликнул:

— Боже праведный, такой несравненный ковер и такое ужасное назначение! Осталось ли хоть что-нибудь от веры и богобоязни у людей этой страны!

О, если вера такова у них на самом деле,

То лучше завтрашнему дню совсем не наступать!

После расспросов я узнал, что в этой мечети нет ни проповедника, ни муэззина, в ней не творят намаз и не собирают верующих.

На место нашего постоя я вернулся в предельном отчаянии и горькой безнадежности. Бедный Юсиф Аму с первого взгляда понял, что случилась новая неприятность и что я страдаю, но промолчал. А я также не посвятил его в причины моего огорчения, хотя сердце мое разрывалось на части.

Покинув город, мы вскоре прибыли в Дамган.

Подойдя к базару, я заметил какую-то странную толпу. Посредине стоял человек, держа руку у рта, а рядом с ним находился другой, отталкивающей внешности; в руках он держал веревку, конец которой был как-то прикреплен к носу первого человека. Куда бы он ни потянул веревку, тот несчастный следовал за ним. Я удивился и подумал, что это вид какой-нибудь борьбы или танца, так как кругом было много зрителей.

— Что это за сборище? — задал я вопрос хаджи Хусайну, нашему вознице.

Он в свою очередь спросил об этом у одного из толпы. Ответили, что привязанный человек — пекарь, он пек хлеб с недовесом, а губернатор проверил и обнаружил это. Тот, что тянет веревку, — палач. Он просверлил у пекаря нос и продел сквозь него веревку.

— Ну и закон, просто руками разведешь! — не удержался я.

— Пройдите подальше — увидите еще и не то! Там трем мясникам отрубили уши. Палачи ходят по базару, требуя взяток, и в каждой лавке побираются чем-нибудь, — пояснил мне кто-то из толпы.

В тот же миг я услышал, что в толпе поднялись крики. Палач, с окровавленным ножом, повел несчастного дальше, все время толкая его в спину, и, останавливаясь возле каждой лавки, собирал деньги.

Бедняга Юсиф Аму, понукая лошадей, кричал мне:

— Не смотри, бек, не смотри туда!

И вправду, от этого зрелища сердце мое словно застыло. Погнав лошадей, мы поехали в караван-сарай, находившийся за пределами города, там и провели ночь.

На каждом перегоне от Хорасана до Тегерана устроены вместительные и удобные караван-сараи с большими хранилищами для воды. В караван-сараях могло бы разместиться до тысячи паломников, и всем хватило бы свежей воды. Все караван-сараи выстроены очень прочно из обожженого кирпича, с применением извести и алебастра; они остались стоять как памятники эпохи великого шаха Аббаса Сефевидского.

Длинные шоссейные дороги — тоже память о том великом падишахе — да одарит его аллах морем своего милосердия! Из одного этого можно понять, как сей благородный государь заботился о народе, о его благе и как был щедр. Мало того, после завоевания Грузии сюда переселили группу тамошних жителей — грузин, расселив их в местах, более всего подвергавшихся набегам туркмен. Для переселенцев построили укрепления, снабдили их лошадьми, вооружением, положили им государственное жалование и оставили для охраны паломников. Потомки тех переселенцев живут здесь и до сих пор.

Словом, все, что я слышал от своего покойного отца о качествах этого милосердного шаха, все было правдой, а сказанное — лишь малая доля того, что он сделал. Мой покойный родитель приглашал каждый священный рамазан четырех известных арабских чтецов Корана, и, пока они читали нараспев Коран, он возносил молитвы в честь благородной души сего высокочтимого государя.

Если будет угодно господу, я, кроме этих беглых слов, вознесу еще покойному шаху хвалу, достойную его великих дел.

Я почитаю своим долгом с помощью господней запечатлеть на страницах моего путевого дневника образ сего великого и благородного шаха, дабы наша нация, видя его черты, вспоминала его с благодарностью и почтением.

Доброе имя оставь, умирая,

А не дворец в золотых украшеньях.

Если же небо не позволит мне выполнить это намерение, то завещаю тому, кто захочет опубликовать мой дневник, пусть в приложении к этой книге издаст карты Ирана времен шаха Аббаса, дабы потомкам известно было, что в эпоху этого мужественного государя границы нашей священной родины простирались от Балха, по берегу Каспийского моря, до Дагестана и Кавказских гор и на юге — вплоть до