Рука - Юз Алешковский

Влачков тоже захихикал, залыбился, а что, говорит, смавзолеем сделаем? Мавзолей, отвечаю, теперь называется «Застывшая музыка». Тамбудет репетировать джаз Утесова, веселые ребята…

Вот тут-то в камеру вваливается мой коллега Круминьш,который у Шекспира воровал сюжеты для своих дел, видит следователя иприговоренного к высшей мере хохочущими и говорит, глядя подозрительно, что этоу нас тут за вакханалия и не поехал ли я случайно от служебных перегрузок?

Нет, гоеорю, моментально очухиваясь, все в порядке, простоприбег к небольшой психологической экзекуции. Уделывай его быстрей, говоритворчливо Круминьш, там стол царский накрыт. Тебя все ждут! Какого черта?

Как царский стол? Как царский стол?.. Как царский стол? ..Бормотал, белея и пятясь от меня в угол, Влачкое. Он сжался от жути, и было мнестрашно, что такое громадное тело на моих глазах сокращается до ничтожества,словно хочет оно стать недостижимой для пули, мечущейся в пространстве точкой.Забился в угол, дальше некуда. Иду на него, пистолет доставая, досылаю на ходупатрон в патронник, вот они, падаль, последние на твоем подлом веку звуки:клацканье стали, подковок моих звон по мертвому бетону.

Как так царский стол? Как так царский стол?

Залазит Влачков от меня в парашу. Зловонная жижа полиласьчерез край… Как царский стол?

А вот, говорю, как: в Екатеринбурге подставной был царьрасстрелян, с подставной семьей. Царь же батюшка в Кремле истопником работал ивъезжает сегодня в наш город на белом коне, а обыватель, забывший «Боже, царяхрани!», горланит поэтому «Мы покоряем пространство и время». Для тебя же,говорю, убийца, вор и блядь, сейчас кончится и то, и другое.

И вот тут спокойно и с безмерной тоской, чувствуянеотвратимость изгнания из бытия и поэтому истерически спеша, снова задал мнеВлачков вопрос, который потом не раз вырывался передо мной из мерзких ичистейших, из бездушных и божественных, из твердых и побелевших от ужаса уст:но что же происходит?.. Что?.. Ведь человеческий мозг не в силах понятьпроисходящее!

Мой батя, Иван Абрамыч, говорю на ухо Влачкову, чуть не блюяот зловония, но боясь, чтобы меня не подслушали, батя мой родной Иван Абрамычтоже не в силах был понять происходящее, когда лыбился ты и пьянел от страстиубить и целился в его лоб. Ты целился. И ты вспомни, как стоял он с дружкамиперед тобой, Понятьевым и всей вашей сворой. Вспомни, сука. Секунду, нет, пятьсекунд даю тебе на жизнь, но только для этого воспоминания! Вспоминай! ..Вспомнил?.. Батя мой умер как человек и чистым предстал перед Богом. Ты жепредставь, как через секунду смешается твоя кровь с мокротой, с говном и мочою.Но если суждено тебе увидеть на том свете неродившиеся еще души, то ты импередай от меня пару слов насчет того, как нужно вести себя на Земле, какбережно нужно обращаться со своей и с чужой жизнью, и предупреди, серьезнопредупреди, чтобы никогда в будущей жизни не пели неродившиеся еще душидьявольскую песенку «Интернационал».

Я еще что-то, не помню, что именно болтал и вдруг опомнился:я болтал с мертвецом. Пустил, черт побрал, пулю в рот Влачкова, очевидно,где-то между словами «Вспомнил?» и «Батя умер». Вышел я из камеры, сожалея, чтоиз-за моей халатности не передаст Влачков пожеланий неродившимся еще душам ипоэтому дал себе железное слово не пускать больше пуль во лбы и ртыподследственных, прежде чем не изложу им как следует свою последнюю просьбу.Согласитесь, гражданин Гуров, грех не воспользоваться такой чудесной оказией… Атеперь спать… спать… спать…

Вы, между прочим, очень странно вчера смотрели на меня вконце рассказа, вы словно пытались заглянуть в мои планы относительно вашейперсоны. Вас так и тянуло в бездну, куда лично мне, откровенно говоря, сейчасзаглядывать неохота… Ничего я не знаю…

Ночью вы пытались пролезть через окно сортира в сад, нополучили резиновой микстурой между рог, упали и разбили об толчок колено. Бобо?А ведь я не раз предупреждал: не вертухайтесь… Я также знаю о вашей попытке,выражаясь романтично, подкупить стражу золотом, серебром и брильянтами. Какнеглупый человек вы должны отдать должное неподкупности моих гавриков.Выкладывайте, кстати, в связи с этим адресок еще одного тайника. Вот так.Отлично. Какая же вы богатая все-таки скотина. Мультимиллионер! И какчудовищно, по разным, разумеется, причинам, оба мы ненавидим советскую власть.У вас синдром Бендера, у меня – Монте-Кристо. Если бы мы махнулись синдромамине глядя, баш на баш, то я бы знал, что делать со своим. И сейчас знаю.Впрочем, вы тоже знаете.

А знаете, кто притормозил вас, когда вы уж было собралисьлет шесть назад в командировку в Штаты?.. Я… Скромно и тихо, без тени торжестваповторяю: я. И, конечно, если бы не я, вам удалось бы провезти с собой илипереслать с зарубежными гостями вашего зятя, скажем, колье княгинюшкиБелобородовой. Затем свалить и провести остаток дней в Голландии. Так примернорисовалось вам ваше будущее? Я уж не говорю о 28-летней бело-розовой, кактопленое молоко моей бабки Анфисы, голландке, которую вы забрызгали бы своейгрязной спермой и произвели на свет пяток мальчуганов с тухлыми генами,абсолютно лишними и ненужными славному голландскому народу…

В круиз средиземноморский не пустил вас тоже я. Да! Угадали!Торжественно открыть в Индии мясокомбинат тоже никак не мог я вам позволить. Япас вас, теленочек вы мой, пас и не брал только потому, что внутренне не дозрелеще до последнего разговора с вами. Но не раз бросало меня в черный пот отмысли, что вдруг каким-нибудь странным образом из-за советского распиздяйства,недогляда, случайности наконец, удастся вам намылиться из пределов обворованногоОтечества, а мне утречком сообщают эту новость, и я глупо раскрываю своюварежку, затем сжимаю желваки и, полный мудак, страстно обдумываю, как быпохитрей водворить вас обратно… Ужасно.

А вот понимаете вы, что вполне в моих силах переправить себя,вас и наши камешки через Турцию в ту же Голландию. Давайте попьем кофейку,погрызем греночки, расслабимся, сырные палочки передайте мне, сливки,пожалуйста, и колбаски кусок. Благодарю…

Итак, мы уже там. Сидим в кафе, в душе покой, и невозможнопредстаеить более комфортабельного пути к далекой еще смерти, А милые голландцыи не подозревают, что за старички, что за персонажи российской истории, удачновыбравшиеся из ее кровавого, свинцового потока, попивают на их глазах кофеек, иодин из них провожает сальными глазами молодые, упругие попки, рвущиеся на волюиз джинсов, и спрашивает другого, нежно укрывшего в громадной лапе, как втеплом гнезде, беленькую, чтобы она, не дай Бог не остыла, чашечку турецкогокофе, спрашивает, урча от счастливейшего из возможных под луной состояний –стариковской беззаботности: а не сыграть ли нам, гражданин Следователь, вшахматишечки-шашечки? И тот, другой, обращающий на себя вниманиепрохожих-голландцев скучной лошадиной рожей с оловянными глазами, тихо ипечально, что никак не вяжется с его внешностью и соответственно изумляядобрейшего официанта, тот другой, горько и задумчиво отвечает: нет, не сыграть,ибо не переплывут через Лету царь с царицей на ладье деревянной в Екатеринбург,не причалит ладья деревянная к стенке, к той самой, с нее не смыло Времямальчишеских буковок «папа + мама – любовь», не пройдут царь с царицей,пропустив впереди себя принцесс и принцев, через смертную стенку обратно вживое бытие и не выронит цесаревич Алеша в проломе стены из сердца пульку, чтотогда залетела в него, не нагнется поднять ее и не скажет Алеше царь-батюшка:мы Вас ждем, Алексей!..