Математик - Александр Иличевский

К началу лета Максим знал, что Сан-Франциско — первая по численности зарубежная китайская колония. Что холодное течение, по касательной льнущее к берегу в этом месте West Coast, создает теплоемкостной демпфер — вот почему в теплое время года стоит продвинуться хотя бы на 20–30 миль в глубь материка, как становится невыносимо жарко, и выясняется, что далее жизнь возможна только там, где есть кондиционеры. Зимой — наоборот: при въезде в город можно смело снимать куртку.

Максим почти сразу обрел четкую географическую ориентацию, она не была сложна: по направлению к югу из Сан-Франциско выходят два шоссе — 101-е и 280-е. В начале они миль на десять расходятся в стороны и сливаются в Сан-Хосе, где одно перестает существовать, и далее к Лос-Анджелесу отправляется только 101-е. Вся местность в ромбе, образованном этими дорогами до Сан-Хосе включительно, обозначается как «Кремниевая долина» — место вполне легендарное: с конца пятидесятых годов оно планомерно заселяется преимущественно выпускниками лучших университетов страны с дипломами инженеров-программистов. Самыми нужными профессиями здесь всегда были профессии официанта, разносчика пиццы и водителя автобуса.

Максим уже знал, что на улицах городов Калифорнии нередко можно встретить людей в майках с эмблемой «49’ers», — кроме названия футбольной команды, означающей еще принадлежность к первому поколению золотодобытчиков, исполненных мужественной идеи обогащения. И Максим понимал, что идеал этот чудесным образом оказался живучим в этой местности, где теперь добывают не золото, а кремний — и много других полезных ископаемых биржевых недр.

В Сан-Франциско усилия воли постепенно дали плоды. Разум потихоньку отделился от души, и только тогда Максим почувствовал облегчение.

Весь тот выходной, как и многие другие, он провел у океана, сидя по-турецки, не в силах оторваться от горизонта. Когда затекали ноги, он ложился на тонкий слой согретого солнцем песка. Спина, затылок ощущали давление всего пляжа, всю его обращенную к небу тяжесть.

Сквозь дрему бежали облака. К вечеру штормовое, разорванное в клочья небо обретало глубину.

Он зашел в пляжный туалет. Внутри на стене разлетелось размашистое граффити: «Asians Rule America». Он вспомнил, какие были аккуратные, чистенькие общественные туалеты в Белоруссии. На любой бензозаправке в самом дремучем углу Гомельской области уборная находилась в образцовом порядке — чистенький кафель, освежитель воздуха, полотенце.

Макс вышел, все еще вспоминая поездку в Белоруссию, вспоминая, как он лежал в поле, где шестьдесят лет назад был убит его дед и где он решил замерзнуть насмерть и уже начал засыпать, как звезда одна смотрела, расплывалась в слипшихся мокрых ресницах, и стала гаснуть. Он думал о том, что непременно нужно будет отправиться по местам предков: на Ставрополье, где в селе Ладовская Балка когда-то жила его бабушка, которая в голод 1933 года потеряла всех близких; в Харьковскую область — там в селе Козиевка жил его прадед, в 1930 году сосланный за веру в Среднюю Азию; во время войны прадед сумел вернуться в родные места, где участвовал в партизанском движении. Макс не знал еще, как он сможет воскресить своих предков, но интуитивно чувствовал, что поездка в места их жизни для этого необходима…

Прежде чем податься обратно, на парковку, Максим решил пройтись. Вдоль берега горожане бегали трусцой, выгуливали собак, пять девушек, встав в кружок, занимались йогой.

Облака штурмовали сушу. Волны взбирались на камни, толкались, поднимали пену, обнажали водоросли. Закат выплескивался прибоем, просачивался в зеркальный песок, тут же остывал матовыми волнами.

Максим снова думал о том, куда же подевалась из его мозга математика. Что заступило на ее место? Что теперь может вытворить этот Солярис, лишенный своих образов? Он удивлялся, почему его до сих пор не смололо собственное мышление? Он помнил, как пугался этого раньше и оттого еще больше захлестывал себя пьянством. Он прислушивался к себе — и замечал, что память подсовывает ему детство. Все, в мельчайших подробностях. Деревянный волчок. И бой настенных часов, который будил его во время дневного сна. И посылочный ящик, куда он убирал игрушки. Он даже почему-то помнил теперь, как в самом раннем детстве, во время болезни, залезал на подоконник и жмурился на морозное солнце, как лоб нагревал постепенно ледяное стекло, как слепили глаза сугробы за окном… Он вспоминал то, что, казалось, забыто настолько прочно, что и не существует. Как отец сломал его настольный футбол об колено — в наказание за непослушание, как было обидно. Как мать стегала его прыгалками — и потом целовала, рыдая, — после того как он в шестилетнем возрасте сбежал куда-то со двора, и отец нашел его на стройке в котловане, по колено в застывающем бетоне. Что-то происходило с Максимом, ему теперь вновь хотелось в горы — в привычную стерильную среду величия.

Впереди него брел по пляжу знакомый цыган с подругой — шик лохмотьев, пеший король, — вокруг них кружила собака. Максим не раз покупал у этого парня хотдоги с лотка на автостоянке у Cliff Rock и однажды разговорился. Цыган оказался родом из Страны Басков, третий год он толкает лотошную тележку по Сан-Франциско. Зимой перебирается от океана в центр, ближе к Рыбацкой верфи. Переезжать никуда не хочет.

— It’s cool city, man. You know that, don’t you?

— Yeah.

— Ты сам-то чем занимаешься?

— Учусь мертвых воскрешать.

— Ты вудуист, да? Я знаю одного парня из Окленда, он тоже мертвых воскрешает, познакомлю, — при этом цыган кивнул назад, в ту сторону, где за заливом находился портовый городок Окленд, мрачное место, изобиловавшее притонами.

— Нет, я математик. Я придумал, как можно вычислить генетический код всех предков конкретного человека. Имея ДНК, нетрудно будет воскресить человека.

— А как же душа? Душа ведь из пробирки не вырастет.

— Да, верно, верно, — заволновался Максим, — я думал об этом. Знаешь, ведь генетический код только на четыре процента состоит из соматической информации, по которой восстанавливается тело. А все остальное — это хаос, но умный хаос. Там есть структуры, которые инвариантны относительно огромного числа поколений. Я сейчас учусь во всем этом разбираться. Надеюсь, мне удастся научиться вычислять наследственность душ. Ведь разве не в этом состоит цель цивилизации — попрать смерть? Леонардо предсказывал: «Будет великое множество тех, кто, забыв о своем бытии и имени, будет лежать замертво на останках других мертвецов. Сон на птичьих перьях». Вот сейчас мы и лежим на птичьих перьях. Я хочу встать, очнуться от этого птичьего сна.

— Ты крутой, я сразу это понял, — уважительно кивнул цыган и двинул рукой перед своим животом. — Тот парень-вудуист из Окленда тоже курицу ощипывал, чтобы мертвеца поднять.

Его девушку Максим видел впервые. Высоко убранные в узел волосы текли вороным отливом.

Макс увязался за парочкой. Волны — снежные горы на шелке — стелились к ее ногам. Улыбаясь низкому солнцу, девушка вышагивала чуть в сторону, навстречу волне. Под юбкой раскачивались бедра.