Алина: светская львица - Валерий Бондаренко

— Она доигралась! — сказала я. — Свет ей этого не простит.

— Да, но чего именно?

— Этого легкомыслия.

— При чем же здесь Натали? Твоя Полетика — преопасная интриганка.

— Она несчастная женщина, отвергнутая этим фатом д’Антесом! Жертвуя собой, из любви к нему она свела их, а сама уехала из дому. Конечно, это не слишком красиво, но это страсть, а страсть ведь не рассуждает.

— Зато рассчитывает! Во всем здесь мне видится опаснейшая интрига. Но д’Антес!.. — воскликнула вдруг Жюли, вынимая мундштук изо рта. — Он и впрямь голову потерял!.. Однако всего опасней эта твоя зуда.

— Полетика?

— Да, она.

— Ты не веришь в жертву ее?

— Отчего же, верю! Но любит она все-таки не д’Антеса!

— Тогда кого же?

— Месье Ланского! Ты сама говорила мне это, — да и ты ли одна? Еще важнее, однако ж, что она ненавидит его…

— Кого?! Ах, милая, не томи!..

— Нашего великого стихотворца! Говорят, он чем-то задел ее, — может быть, и отверг? Она же португалка наполовину, — страсти в ней кипят такие, что нам, северным дурам, и в страшном сне не привидится.

— Однако же странно: месье Ланской будто ничего этого не знает. Говорят, он — из дружбы к д’Антесу — следил на улице, чтобы никто не потревожил сей тет-а-тет. Подумать только: ради друга — такая жертва!

— И преогромная, дорогая! Недели две назад я заметила, как он смотрел на нее…

— Кто? Д’Антес?

— Ланской!

— На Идалию?

— На Пушкину!

— Боже!..

Что за драма предстала пред мысленным нашим взором! Мы от души изумлялись ей.

Вернувшись домой, я взяла сочинения Пушкина и неожиданно для себя зачиталась почти до утра. Какая же сила страсти! Какое изящество чувств!.. А доброта!.. Я беспрестанно сравнивала безобразного автора и прекрасную, высокую душу, что так благородно и просто излилась в стихах. Как странно…»

Она читала несчастного Пушкина и не могла отделаться от странного впечатления, будто он сам предсказал для себя всю эту историю, которая еще бог весть чем для него закончится…

Его Татьяна — княгиня Гремина — прямая мадам Пушкина, бесспорная царица нашего света. Пылкий Онегин у ног ее — конечно, барон д’Антес. А сам он? Ужели он — «толстый этот генерал», доверчивый Гремин?.. Впрочем, Алине было все трудней верить сплетням вокруг Натали. Третьего дня она наблюдала ее на бале у Салтыковых, — это сияние редкостной красоты и кротость, простота, благородство посреди враждебной, любопытствующей толпы! На ее челе запечатлелись невинность ребенка и какое-то робкое духовное страдание, — точно некая обреченность.

Жорж был бледен; не подошел к ней, как делал обыкновенно. Видя остановившиеся на ней его страдающие глаза, Алина вспомнила так тонко, так страшно-пророчески выраженное другим:

То ли простуда действовала на нее расслабляюще, но она точно въяве видела серенький родительский сельский дом, в котором так много читала, и этот куст боярышника под окном, и эти осенние — такие просторные — дали с балкона, и первый пушистый снег, и зимние долгие, темные вечера; и эти книги… Она чувствовала себя Татьяной, но без Онегина, без этой пусть несчастливой, но великой любви.

Записка Жюли Самойловой Алине Осоргиной (10 ноября, двенадцать часов дня): «Итак, моя дорогая страждущая подруга! Я выздоровела, а вот ты заболела совсем некстати. Я бы не хотела афишировать нашу дружбу частыми визитами к тебе. К тому же этот твой неподражаемый муж, этот твой такой же невыразимый дядюшка и эта тетушка (им под стать) внушают мне желание видеть их как можно реже. А сообщить тебе хочется многое из того, что я — вопреки моему глупому обыкновению ничему не удивляться — считаю достойным вниманья.

Ну, конечно, это, прежде всего, скандал вокруг великого отечественного поэта! Как раз в день нашей последней встречи он получил утром по почте какие-то оскорбительные послания (несколько экземпляров), в которых кавалеры Ордена Рогоносцев назначают его своим сотоварищем. Естественно, он взбесился, позвал жену. Прелестная Натали рассказала ему о преследованиях обоих баронов. Это лишь говорит, что ума в ней нет ни на грош; может быть, она даже каялась перед ним? Короче, мавр решил придушить не Дездемону (за что ее, в самом деле?), а твоего приятеля Жоржа (который вместе с отцом своим тоже, в известной степени, Дездемоны)… Он послал Жоржу вызов, говорят, в самых казарменных выражениях. Это противу всяких правил: отвечать анониму. Дело, однако же, завертелось. На сцену явился сам господин посол, дабы защитить своего — прости Господи! — законного сына. Он выпросил отсрочку; поэт согласился. Говорят, де Геккерн умолял Натали написать письмо своему ненаглядному Жоржу и просить его не драться. Прелестный ход! Это дало бы д’Антесу повод отказаться от дуэли, сохранив лицо. Мадам Пушкина, конечно, не согласилась, — оба Геккерна промахнулись насчет бесконечной ее доброты, и здесь я от всей души ее поздравляю! Думаю, теперь в любом случае бароны могут собирать чемоданы: дуэль есть нарушенье закона, то есть скандал в глазах государя; а то, что д’Антес юлит и пытается избежать честного поединка, марает его несмываемо в глазах всего общества. Для нашего света оба потеряны навсегда. Ай да Пушкин! Кажется, сей Отелло одним движением придушил обеих сладостных Дездемон…

P.S. Нет, этих людей я рано похоронила: оказалось, твой Жорж уже год как любит, — и угадай, кого? Эту желтенькую Катрин Гончарову! Только что он сделал ей предложение. Каково?! Никто в искренность его чувства, конечно, не верит. Итак, он опять подтвердил, что презренный трус».

— Что тебе, Глаша?

Поняв, что обнаружена, горничная вошла и встала нерешительно на пороге. Уже минут пять она заглядывала в спальню, а барыня все читала, потом отложила листок и лежала, глядя неотрывно в стену.

— Вам худо, матушка барыня?

— Скажи мне, Глаша, — точно не слыша ее вопроса, отвечала Алина. — Помнишь ли ты нашу Сосновку?

— Как же не помнить! У меня там, чай, вся родня. Я и сама оттуда…

— Глаша, а помнишь ли ты соседа нашего Кузовлева?

— Которого? Толстого аль худого?

— Ах, молодого, конечно! Худого…

— Как же не помнить! Такой озорник!

— Право?!

— Конечно, барыня, за девушками еще как гонялся… И такой охальник был, уж такой разбойник!.. Как коршун, бывало, набрасывался. Дочку Степана-буфетчика обрюхатил да Матрену-молочницу, — от вас-то скрыли тогда… Батюшка ваш все думал женить его на вас, — да Господь поберег!