Знак Лукавого - Борис Иванов

Мой осмотр закончился чем-то вроде консилиума: Привратники совершили что-то наподобие омовения своих мордочек и лапок какой-то отвратительно пахнущей жижей, которая была доставлена вместе с нами на борт резного челна – в сосудах, смахивающих на выполненные из керамики молочные бидоны. Их крышки и запечатывающие эти крышки оттиски каких-то причудливых рисунков на цветном воске ломали особыми молотками и щипчиками. Этой процедуре предшествовало краткое хоровое исполнение каких-то – естественно, мне непонятных – заклинаний. Присутствовавшие при этом представители человеческого племени благоговейно молчали, вытянувшись чуть ли не в струнку. Я же использовал возникшую паузу для того, чтобы снова натянуть на себя снятую при осмотре одежду, чем заслужил обращенные на меня укоризненные взгляды соплеменников. Пока члены «приемной комиссии», консилиума или трибунала, состоявшего исключительно из Привратников, рассаживались у костерка, опасливо заняв позицию напротив меня, все шестеро людей спустились к реке – отмываться от вонючей дряни, использованной для очищающего ритуала. Привратники, видно, щедро поделились ею с.ними. Отмывшись, представители рода человеческого развели свой собственный костер и, расстегнув котомки, принялись за еду. Мне оставалось гадать: завтрак это был у них, обед или ужин. Немного спустя они организовали нечто вроде гуманитарной помощи мне: сложили понемногу всякой снеди в чистую тряпицу и один из них – тот, что был посмелее и помоложе, – взбежав по склону, принес эту передачку мне. Не доходя до меня метров десять, он остановился и бросил мне сверток.

Эта инициатива оказалась слегка наказуема – гонца тотчас же окликнули от костра Привратников. Окликнули, кстати, на ломаном человечьем наречии – едва узнаваемом славянском. Насколько я понял, парня пригласили ассистировать при переводе. Переводить надо было меня и мне.

Я подхватил сверток со съестным и приблизился к костру. Хотел было присесть рядом с «ареопагом», но вся компания коротышек вдруг шустро переместилась на противоположную сторону костра, не боясь валящего на них дыма – лишь бы огонь продолжал разделять нас. Я не сразу понял это и невольно заставил компанию совершить еще четверть оборота по часовой стрелке вокруг костра. Парень-переводчик несколько смущенно, словно говоря всем своим видом: «Ты уж извини – приходится…» – тоже следовал за коротышками. Временами он бросал тоскливый взгляд туда, где у другого костра, возле реки, его приятели приканчивали небогатые остатки съестного. Коротышки то и дело – подергиванием за рукав и сердитым фырканьем – возвращали его к необходимости принимать участие в разговоре. Голоса у них отличались, как и внешность: один гундосил, другой преимущественно чирикал, третий, скорее, кашлял и перхал, нежели издавал членораздельные звуки. А был и такой, что напевно свистел этакой простуженной фистулой. До сих пор ума не приложу, как эти «красавцы» понимали друг друга. А смысл того, что мы в конце концов смогли донести друг до друга, сводился к тому, что все мы весьма обеспокоены происшедшим. Принимающую сторону беспокоило не столько мое внезапное появление в их вотчине, сколько то, что появление это не было обставлено выполнением целой кучи каких-то совершенно непонятных мне правил и ритуалов. Со всем этим разобраться эта братия, видно, не могла. Да, как я понял, и не собиралась разбираться. Разбираться должен был кто-то, кто таким правом был наделен. Вот к этому «кому-то» меня и надлежало препроводить. Дело было, судя по всему, только за тем, чтобы дождаться – здесь же вот, у костра – тех, кто этим препровождением моей особы в надлежащие инстанции и должен был заняться. Ждали этого конвоя, как можно было догадаться, немедленно – буквально с часу на час. Привратникам явно сильно не терпелось сбыть меня с рук и на том закрыть всю эту скандальную историю. А больше всего их беспокоило то же самое, что не давало покоя совсем недавно – всего лишь вечность, заполненную болью, тому назад – господам Ольгреду и Дуппельмейеру: присутствие на локтевом сгибе моей руки небольшого темного пятнышка, Знака Лукавого. Его обнаружили довольно быстро – еще на борту челна. Сразу после этого отношение всей здешней братии ко мне сделалось настороженным, я бы даже сказал – уважительно-опасливым. Попытка повязать меня уже появившимися на свет божий веревками была тут же пресечена в зародыше – одним только взмахом анемичной обезьяньей лапки мохнатого «спеца», удостоверившего действительное соответствие творения покойного Алика Балмута какому-то одному ему ведомому стандарту. Не было ни одного участника моего обнаружения и последующей доставки на берег, кто бы не нашел минутки, чтобы, ткнувшись в меня носом, узреть Знак.

Вот и в нашем бестолковом разговоре у костра от меня хотели узнать, главным образом, откуда на моей коже появился этот чертов косметический дефект. Поскольку это не удалось объяснить даже свободно владевшим моим родным языком Ольгреду и Дуппельмейеру, то сейчас я даже и не пытался добиться от слушателей хоть какого-то понимания. Да, честно говоря, и не стоило пытаться – усталость так сморила меня, что с тем же успехом «ареопаг» мог добиваться объяснений от мешка, набитого булыжниками. Время тихо поплыло, позванивая у меня в ушах незримыми колокольчиками. Лица и морды собеседников превратились в какие-то нечеткие, смутные подобия чего-то уже ранее виденного мною во сне. Еще немного, и по волнам этого сна я уплыл бы далеко от этих мест, может быть, даже назад – в родные края. Но тут мне пришлось – нехотя и через силу – вернуться к действительности. Если, конечно, считать действительностью то, что окружало меня в Странных Краях. Теперь я понял, что мелодичный звон уже не снится мне, а слышится на самом деле, не очень-то издалека. И что не так уж он мелодичен, этот звон.

А что особо мелодичного, скажите мне, в бреньканье бубенцов, понавешанных – без системы и толку – на битой дорожной жизнью кибитке, запряженной четверкой не слишком довольных жизнью кляч? Полог кибитки был снят, и остов ее голым скелетом покачивался над дорогой, оповещая всю округу о своем приближении уже упомянутым звоном. В кибитке, на сваленном в кучу подоге, уныло сидели двое неказистых мужичков в сильно поношенных кацавейках, но каждый при стволе. Точнее, даже при двух. Мужички уныло сжимали в руках охотничьего вида двустволки, упирая их прикладами в дно кибитки, а стволы обратив к светло-серому небосклону здешнего мира. В кибитке смутно просматривался и кто-то третий, пребывавший в положении полусидя-полулежа у ног вооруженных стражей.

Кибитку, впрочем, сопровождал куда более впечатляющий, чем она сама, эскорт, состоящий из четырех всадников. Все они были представителями рода человеческого, подтянутыми, лет сорока – сорока пяти, одетыми как попало – в смысле вразнобой, но основательно, по-дорожному. И все четверо были неплохо вооружены. Несмотря на средневековую кибитку и цивильный наряд, у них было довольно современное вооружение (я чуть не прослезился, узрев своего «старого знакомого» – десантный вариант АКМ). Это, ей-богу, приободрило меня: уж там, куда дошел «Калашников», русский человек не пропадет никогда.

А сбоку от кибитки скакал пятый всадник. Скорее всего, начальник отряда. Хотя, как и на всех его подчиненных, на нем не было никаких знаков отличия, он уже одним видом не давал никому сомневаться в том, кто здесь главный. И конь под ним был получше, и осанка погорделивеи, и одежда подороже и поновее – сплошная кожа и фланель, да и сукно потоньше, чем на «рядовом составе». И оружие офицерское, пистолет в кобуре с серебряным гербом-тиснением и короткий меч, скорее, кортик на кожаной портупее из хорошо подогнанных ремней, охватывавших его атлетический торс. Физиономия у командира была брезгливо-озабоченная.