Палитра сатаны - Анри Труайя

Люсьен поблагодарил отца, поцеловал, и дверь за ним захлопнулась.

Ночь прошла беспокойно. Несмотря на поздний час, в полях при свете фар работали комбайны. Резкие порывы ветра вращали скрипучий флюгер на колокольне. Пес мадам Песту выл на луну. По всей деревне в окнах тут и там горел свет. Томило подозрение, что все эти люди, бодрствующие в Менар-лё-О, шепчутся, обсуждая в семейном кругу, как бы половчей избавиться от «Козлика».

8

После отъезда Люсьена и Мирей деревня вновь обрела видимость покоя. Коль скоро болезнетворное начало извлечено из тела популяции, нормальная жизнь могла возобновить свое течение. Соседи снова здоровались с Мартеном на улице. Когда он встречался с кумушками у фургончика булочника или мясника, некоторые перекидывались с ним парой слов. Мадам Песту однажды даже соблаговолила осведомиться, нет ли вестей от сына. Смущенный таким вопросом, Мартен пробормотал, что с Люсьеном все в порядке, он, дескать, доволен новым жильем и продолжает подыскивать работу.

— А она? — наседала мадам Песту, чья приветливость заметно отдавала наглостью.

— С ней тоже все в порядке.

— Привыкает к городской жизни?

— Да, конечно…

— Булонь-Бийанкур — не чета Менар-лё-О. Хочешь не хочешь, а повадку меняй!

— Разумеется.

— Она от этого не страдает?

— Нет.

— Ну, само собой, когда пойдешь на поводу у сердца, ко всему можно притерпеться. И если я говорю «сердце», то знаю, что имею в виду. В любом случае она, видать, здорово попалась, крепко сидит на крючке. Бог ты мой, легко ли в ее возрасте удержать подле себя такого зеленого юнца, как ваш Люсьен… А вы небось часто перезваниваетесь?

— Время от времени он мне звонит.

— Но доброй беседы с глазу на глаз это не заменит.

— Разумеется.

— Бедные мы, бедные! Каждый кроит себе жизнь, как хочет или как умеет… Главное, не заедать других. Ну и, понятно, здоровье беречь…

Раздраженный этой нескромной болтовней, Мартен поторопился купить батон белого хлеба и ретироваться. Да, прямых нападок, конечно, не было, но он чувствовал: те, кто еще позавчера считали его своим в доску, насилу терпят его присутствие. Когда он проходил по деревне, ему чудилось, что дома изменились к нему одновременно с людьми. Фасады стали угрюмо-шершавыми, окна смотрели неприветливо, двери всем своим видом упрямо отказывались пустить его на порог. Даже базилика изливала потоки презрения с хотя и залатанной, но почтенной в силу своей древности колокольни, что торжественно высилась над его головой.

Тяжелее всего было проходить мимо бывшего жилища Альбера Дютийоля. Большой щит, прикрепленный над входной аркой, возвещал: «Продается. Обращаться в агентство „Маскаре“. Витроль, Почтовая улица, д. 3». Никто пока не отважился посетить заклятое место. Самого факта, что владелец покончил счеты с жизнью, повесившись в гостиной, оказалось достаточно, чтобы отпугнуть возможных покупателей. Самоубийство навсегда клеймит стены дома знаком беды. Даже Мартену временами приходилось встряхивать головой, чтобы напомнить себе: в этом мрачном строении с заколоченными ставнями некогда жил человек, исполненный знаний, фантазии и нежности. Чем больше проходило времени, тем отчетливее он сознавал, какой потерей стала для него гибель друга. Пока Альбер был жив, Мартен, конечно, очень ценил те несколько часов в неделю, что посвящались их беседам, но не ощущал, как сегодня, почти физическую необходимость его присутствия. Сам того не ведая, он был буквально вскормлен и обогрет своим соседом. Насколько мало удручала его разлука с сыном, настолько же убийственной оказалась мысль, что Альбер мертв. С этой потерей его существование напрочь лишалось смысла. Мартена терзал интеллектуальный и эмоциональный голод. Он безобразно скучал в своей норе, к тому же у него пропала тяга к чтению, а ведь прежде то, что Альбер время от времени давал ему какую-нибудь книгу, наполняло его гордостью. Тем немногим, что он знал, Мартен был обязан своему другу. Все великие люди, чьи имена и жизнеописания были ему известны — от Наполеона до Юлия Цезаря, от Чингисхана до Шатобриана, — глядели на него теперь из своего далека добрым взглядом Альбера Дютийоля. Покончив с собой, он убил в Мартене память обо всем мире.

Прошел уже месяц с тех пор, как Альбер и Гортензия ушли из жизни, оставив его в худшем одиночестве, нежели тогда, когда он овдовел. Поля сжатой пшеницы, утомляя глаз, тянулись до самого горизонта, голые, желто-коричневые, шершавые. Некоторые прямоугольники были уже распаханы под озимь. Дело близилось к осени, и погожие дни все чаще сменялись дождливыми. Альбер, помнится, размышлял о равнодушии природы, из века в век возрождающейся и умирающей, в то время как люди стареют и уходят в землю неотвратимо и безвозвратно. Это заурядное философское построение отныне мешало Мартену утешаться, созерцая пейзаж, которым он некогда любовался, сидя в саду друга. Мадам Франки, соседка, около полудня приходила на час или два, чтобы навести порядок и приготовить еду. К счастью, она была нема, как рыба. Он бы не вынес болтовни чужой тетки. Не спрашивая, чего он желает, она варила суп. Всегда один и тот же. Подобное однообразие его не раздражало. Он потерял вкус к пище и к общению. Сгорбившись, блуждая по углам равнодушным взглядом, Мартен съедал свой мерзкий обед так, словно исполнял какую-то повинность. А мадам Франки еще суетилась у него за спиной.

После завтрака Мартену взбрело в голову заглянуть в книгу, которую ему дал Альбер. То была биография Сьейеса. Мартен оставил ее у себя в память о покойном. Но с первых же строк отказался от бесполезного занятия. Сероватый текст плясал перед глазами. Почему надо читать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, если все равно ее нельзя обсудить с другом? Допустим, он так ничего и не узнает о Сьейесе. Что изменится? Разве этот Сьейес, умерший Бог знает сколько лет назад, может ему чем-нибудь помочь?

Мучимый бездельем и усталостью, он поднялся к себе и прямо в одежде улегся на кровать, чтобы немного вздремнуть. В молодости, свежий и бодрый, он в душе презирал немощных пенсионеров, норовящих полежать среди дня. Пока на дворе светло, думал он тогда, человек должен оставаться на ногах и работать. Ныне же он без каких-либо угрызений наслаждался возможностью поспать, пока другие горбатятся, снедаемые повседневными заботами. Вот и теперь он лег на спину и, уставившись в потолок, постарался заснуть. Но ядовитые слова мадам Песту вертелись в мозгу, лишая покоя. То, что Люсьен и Мирей мало подходят друг другу, — святая правда. Ей сорок лет, ему — двадцать пять. Такая разница в возрасте может оказаться роковой. Еще немного, и Люсьен устанет от нее, или ей самой все надоест. Стоит ли этому радоваться? В конце концов, они обрели счастье неправедным путем, но в будущем еще могут искупить грех гармоничной и наполненной смыслом жизнью вдвоем. Альбер Дютийоль долго наслаждался тем, что его избранница моложе его на четверть века, теперь ей самой на пятнадцать больше, чем любовнику: равновесие восстанавливается, на этот раз за счет другого пола. Да кто вообще может разгадать тайные причины любовного пристрастия? Разумеется, Люсьен обрел новую мать в этой зрелой, пылкой возлюбленной, а ее бесконечно трогает свежесть и страстность парня, годящегося ей в сыновья. К зову плоти в их случае примешивается зыбкий соблазн чего-то похожего на инцест. Они изводят себя любовными подвигами, но в глубине души их точит сознание необычайной хрупкости такого союза. Ничто не представляется столь драгоценным, как то, чему суждено скоро исчезнуть! Так или иначе, Мартен принял решение не вмешиваться в жизнь двух существ, невольно разбивших его собственную. Чем больше он о них думал, тем меньше ему хотелось их повидать. А вместе с тем острое любопытство подстрекало его воображать, каковы они, эти их дни и ночи в Булонь-Бийанкуре.