Последняя принцесса Индии - Мишель Моран

– Я.

– Только ты. Ты должна стать дургаваси. Твой отец дважды спас мне жизнь в Бирме. Я перед ним в долгу.

Папа никогда мне об этом не рассказывал. Мне хотелось задать Шиваджи вопрос, но в этот момент взгляд его был слишком суров.

На Раджа я забралась с третьей попытки. Я ощутила огромное облегчение, когда урок закончился, а мерин не попытался сбросить меня с седла.

В тот вечер папе в его спальню принесли горячую тахари[35], а нам с сестрой велено было уходить из кухни. Ануджа уставилась на горшок, полный риса и картофеля. Ноздри ее вдыхали запах чеснока и гороха.

– Я хочу есть.

Улыбка бабки была тонкой и острой, словно лезвие моего скимитара.

– Тебе следовало хорошенько подумать, прежде чем идти сегодня за этим грязным животным.

Ануджа не поняла.

– За что? – тонюсеньким голоском спросила она.

Я слегка подтолкнула сестру в сторону моей комнаты.

– Мы будем читать, – сказала я с напускной беззаботностью. – Пища для разума вместо пищи для живота.

Когда мы вошли в мою комнату, я взяла с полки «Сказки братьев Гримм». Это сокровище папа подарил мне на десятый день моего рождения, сказав, что книга из Джханси.

– «Золушку» или «Белоснежку»? – спросила я.

– «Рапунцель»!

Я принялась читать сказку, надеясь, что сестра забудет о голоде и заснет. Ее глазенки уже начали закрываться, а ресницы отбрасывали тени на щеки, когда бабка распахнула дверь. Она несла поднос, на котором стояла миска, прикрытая крышкой.

– Тахари! – воскликнула Ануджа.

Она бросилась к дади-джи и обняла ее за ноги.

– Прочь!

Сестра тотчас отпрянула. Это было не тахари. Миска для тахари была сравнительно небольшой.

– Встать.

Мы повиновались. Бабка подняла крышку и принялась сыпать ложкой соль из миски на пол.

– На колени.

Когда никто из нас не сдвинулся с места, бабка пригрозила:

– Поднимите подолы ваших курт и становитесь на колени, иначе я возьмусь за палку!

Я первой подняла подол и подала Анудже пример повиновения. Затем я стала коленями на соль. Когда Ануджа последовала моему примеру, ее нежной кожице сделалось больно, и сестра вновь поднялась.

– На колени!

Бабка схватила ее за руку и заставила опять опуститься коленями на соль. Не будь папа глухим, он бы услышал плач Ануджи, даже если бы сейчас стоял посреди соседского поля.

– Вы будете стоять, пока я не вернусь.

Слезы бежали ручейками по щекам Ануджи. Ее плач превратился в истерику.

– Дади-джи! – воскликнула я. – Она задыхается…

– Молчать! А не то я завяжу тебе рот! – пригрозила Анудже бабка.

Я посмотрела на сестру и округлила глаза, стараясь, чтобы она поверила: такое возможно.

Бабка вернулась спустя час. К тому времени Ануджа выплакала все слезы, но я знала, что не смогу рассказать об этом отцу. Если я проговорюсь, бабка будет терпеливо ждать, чтобы позже, когда меня примут в дургаваси рани, наказать сестру, вновь поставив ее на соль. А может, сделает с ней что-нибудь похуже. Я отнесла сестру на чарпаю в ее комнату и дала напиться воды.

– Почему дади-джи так меня ненавидит?

– Она тебя не ненавидит, – тихо произнесла я. – У нее была очень трудная жизнь. Это сделало дади-джи раздражительной и злой.

Я подняла одеяла и подождала, пока сестра под них заберется.

– Помнишь котенка, который приковылял к нам во двор в прошлом месяце?

– Тот, со сломанной лапкой?

– Да. Что случилось, когда ты хотела прикоснуться к его лапке?

– Он меня укусил.

– С дади-джи то же самое. Боль делает нас несчастными и злыми.

– А что у нее болит?

«Ничто», – пронеслось у меня в голове.

У нее был любящий сын, добрые соседи и достаточно еды.

– Ее боль не внешняя, как у котенка, она вот тут. – Я прикоснулась к груди Ануджи в области сердца. – Когда болит там, эту боль просто невозможно унять.

– Значит, она всегда будет злой?

Я задумалась. Может, лучше солгать? Но какой в этом смысл?

– Да, боюсь, что всегда…

1850 год

Когда в Барва-Сагаре женщина празднует свое шестнадцатилетие, обычно готовят праздничный обед, который она делит с мужем. Дом ее свекра украшают цветами. Муж по традиции делает ей небольшой подарок, например, преподносит новый гребень или нарядное сари. Поскольку дома свекра, украшенного розами, у меня не было, пришлось отпраздновать мое шестнадцатилетие, не получая, а даря подарки.

Ануджа стояла у моей кровати. Я вытащила из корзинки небольшой сверток, который спрятала еще несколько недель назад. Глаза девочки расширились. С болью в сердце я подумала, что передо мной стоит семилетняя копия мамы.

– Это тебе, – сказала я, протягивая сестре завернутый в ткань подарок.

Ануджа пощупала края подарка.

– Дневник? Как у тебя? – предположила она.

Я научила Ануджу читать и писать, когда ей исполнилось шесть лет.

– Разверни.

Девочка развернула ткань и взяла в руки книгу.

– Дневник! – воскликнула она.

Я отрицательно покачала головой.

– Полистай.

После того как Ануджа прочитала несколько строк, ее глаза наполнились слезами и покраснели. На этих страницах было записано все, что я помнила о маме. Там были хорошие и плохие воспоминания, записи о том, как мы сидели в тихом месте, а мама пела раги в честь Шивы.

– Спасибо, Сита! Спасибо! – Ануджа обняла меня так крепко, как только могла. – Но почему? Сегодня же твой день рождения!

– Мама-джи гордилась бы тобой. Мне хочется, чтобы ты побольше о ней узнала.

– Когда ты пройдешь все испытания, – вдруг произнесла Ануджа, – ты будешь приезжать ко мне в гости?

– Конечно, буду. Мы никогда надолго не расстанемся.

«Если вообще когда-либо будут эти самые испытания», – пронеслось в моей голове.

– Обещаешь?

Сестра смотрела на меня мамиными глазами.

– Да. А теперь пришло время пуджи.

Я провела ее в комнату для совершения пуджи и позвонила в колокольчик, чтобы боги узнали о нашем приходе. Затем мы опустились на колени перед ликами Дурги и Ганеши. Я произносила мантру в честь Дурги. Мы дотрагивались до ступней богов правой рукой, а затем кончиками пальцев касались наших лбов. Наконец я подожгла две палочки благовоний и помолилась о том, чтобы день прошел гладко и, как обычно, чтобы час состязания настал побыстрее.