Признание Лусиу - Мариу де Са-Карнейру

И впервые за ужином я сел рядом с ней, так как поэт отказался сесть на своё обычное место, сославшись на сквозняк…

* * *

Какими были две недели после этого вечера, я не знаю. И всё же моя ясность сохранялась. Никакие странные мысли не ранили мой разум – ни сомнения, ни раскаяние… И всё же я сознавал себя насильно уведённым, блаженно заключённым в какое-то световое облако, которое окутывало меня со всех сторон и притупляло мои чувства, хотя я ясно отдавал себе отчёт в том, что они у меня в полном подчинении. Как будто я хранил свой разум в ящике стола…

………………………………………………………………………………

Спустя два вечера после моего возвращения её руки впервые очень естественно встретились с моими…

Ах! какими пурпурными были сегодня те часы, что мы провели наедине друг с другом… Наши слова превращались – по крайней мере, я полагаю, что так – в бессвязные фразы, за которыми мы скрывали то, что чувствовали и всё ещё не хотели раскрывать, не из-за какого-то опасения, а исключительно из-за извращённого желания чувственности.

Так, однажды вечером, не говоря ни слова, она охватила мои пальцы и погладила ими свои соски, возбуждая их так, чтобы они взъерошили рыжую ткань шёлкового кимоно.

И каждый вечер приносил новое безмолвное наслаждение.

То мы впивались друг в друга зубами, то она протягивала мне обнажённые ноги, чтобы я их грыз, или трепала мои волосы; давала мне искусать её гримированное лоно, её сладострастное чрево в лиловых узорах…

И лишь после стольких раскалённых изысков, после стольких распутных экстазов, не в силах больше продолжать наши извращения, мы на самом деле отдались друг другу.

Был грустный, дождливый, чёрный февральский вечер. Четыре часа. Я грезил о ней, как вдруг чаровница возникла передо мной…

Я вскрикнул от удивления. Марта, однако, тут же закрыла мне рот жалящим поцелуем…

Тогда она впервые пришла ко мне домой, и я восхищался собой и опасался её смелости. Но я не мог ей этого сказать: она всё время страстно целовала меня…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Наконец наши тела переплелись, распутно содрогаясь в огненном вожделении…

… Но на самом деле не я обладал ею – это она, полностью обнажённая, она, да, она обладала мной…

………………………………………………………………………………

Вечером, как обычно, я ужинал в доме Рикарду.

Любопытным было моё душевное состояние: ни капли раскаяния, ни тени смущения, ни облака сомнения. Напротив, я давно не видел себя в таком приподнятом расположении духа. Даже мой друг это заметил.

Тем вечером мы оба обстоятельно беседовали, чего давно уже не случалось. Рикарду как раз в этот вечер закончил свою книгу стихов. Поэтому он нас не покидал…

… И, погружённый в задушевный разговор, я даже забыл золотую интермедию. Оглядываясь вокруг, мне ни разу не пришло в голову, что Марта благополучно сидела рядом с нами…

* * *

На следующее утро, проснувшись, я припомнил одно странное замечание поэта:

– Знаете, Лусиу, что сегодня мне привиделось нечто невероятное? Это было вечером. Часа в четыре… Я дописал последнюю строчку. Вышел из кабинета. Направился к себе в спальню… Случайно взглянул в зеркало гардероба – и не увидел себя в нём! Правда! Я видел всё вокруг; всё, что меня окружает, я видел в зеркале. Только не видел своего отражения… О! представьте, как я был поражён… какое мистическое ощущение пронзило меня… А знаете что? Я не испытал страха, я испытал гордость.

Однако, всё тщательно обдумав, мне стало ясно, что на самом деле мой друг ничего такого не говорил. Наоборот, это мне самому припомнилось – в очень сложном и очень отдалённом воспоминании – не то, что на самом деле он мне говорил, а то, что он должен был мне сказать.

Наша связь продолжалась безмятежно.

Ах! как я, воспарив, гордился своей любовью… Я жил в колдовстве, в беспрерывном ослеплении торжеством белоснежной плотью…

Какие экстазы сотрясали наши безумные тела… как слабо я ощущал, когда она вторгалась в меня, светящаяся и сумрачная, вся обнажённая и литургическая…

Я ходил ошеломлённый её чарами – своим триумфом. Я обладал ею! Я обладал ею!… И так безгранично было моё возбуждение, безмерной была моя страсть, что иногда, как дешёвые любовники пишут в своих дурацких романтических письмах – я не мог поверить в свою славу, я даже боялся, что всё это только сон.

* * *

Моё общение с Рикарду оставалось неизменным, равно, как и моя привязанность к нему. Я не раскаивался и не осуждал себя. Более того, в грёзах о разных возможных ситуациях, я заранее предвидел себя в моих нынешних обстоятельствах, обретая уверенность, что так оно и будет.

Ведь, по своим ощущениям, я ничем не навредил моему другу, не причинил ему боль – он ничуть не потерял в моих глазах уважения.

Я никогда не разделял общепринятых представлений о некоем оскорблении, о некой добросовестности. Всё это никоим образом не действовало против моего друга; и, ставя себя на его место, я не видел, как можно возмутиться тому, что я с ним сделал.

Даже если моё поведение и было фактически преступным, в нём не было злого умысла, то есть преступления. Вот почему я просто не мог раскаяться.

Если я и обманывал Рикарду, то одновременно продолжал уважать его с прежним расположением.

Лгать не значит меньше любить.

* * *

Но – вот что странно – эта полноценная любовь, эта нераскаянная любовь, одновременно болезненно, безответно трепала меня. Заставляла меня сильно, очень сильно страдать. Но почему, Боже мой? Жестокая загадка…

Я любил её, и она, конечно, тоже желала меня… она вся отдавалась мне в свете… Чего мне не хватало?

У неё не было внезапных капризов, резких отказов, как у других любовниц. Она не убегала от меня, не изводила меня… Откуда тогда эта боль?

Тайна…

Несомненно то, что в обладании ею я весь был страхом – беспокойным страхом и стоном: стоном вознесения, страхом, пронизанным синевой; в общем, смерть и ужас.

Вдали от неё, при воспоминании наших экстазов, ко мне внезапно подступало непонятное отвращение. Только ли вдали от неё?… Даже в золотой момент обладания это отвращение зарождалось во мне, и вместо того, чтобы съёживаться, растекалось дальше, поглощая задыхающиеся экстазы; и – самое странное – природы этого отвращения я не знал, но догадывался, что оно только физическое.

Да, когда я её отпускал, когда вспоминал, что я её отпустил, я всегда чувствовал обратное послевкусие наслаждения – болезненную слабость, противоестественность, как будто бы я обладал ребёнком, существом другого вида или трупом…

Да! её тело было наградой; её великолепное тело… её тело, пьянящее плотью – благоухающее и атласное, подлинное… живительное…