Эхо возмездия - Валерия Вербинина

– Дорогой Поликарп Акимович, – сказал Волин серьезно, – я очень благодарен за ваш интерес к моим сердечным делам, но, голубчик, не городите чепухи! Пока я не составлю себе состояния, у меня нет морального права жениться. Вы же сами понимаете: жизнь врача может оборвать любая болезнь, с которой он имеет дело. Что будет с моей вдовой, если я умру от холеры или какой-нибудь другой заразной бестии? Надо сначала крепко стать на ноги, а уже потом думать о браке…

По лицу своего собеседника Волин понял, что отговорка, за которую он ухватился за неимением лучшего, оказала свое действие, и Поликарп Акимович теперь будет считать, что его начальник себе на уме и вообще ему пальца в рот не клади. Если бы доктор сказал правду – а именно, что Евгения, Лидочка и Ольга Ивановна привлекали его не больше, чем Нинель Баженова с ее одутловатым лицом и губами-пельменями, фельдшер бы озадачился и решил, что Георгий Арсеньевич «выделывается»; но упоминание о деньгах не вызывало никаких вопросов. В самом деле, глупо растрачивать себя на мимолетные связи, уж куда лучше скопить капиталец и посвататься к невесте с солидным приданым. И еще Поликарп Акимович подумал, что доктор не обращал внимания на Ольгу Ивановну, потому что метил куда выше. Интеллигенты все такие: считаешь их остолопами, а они возьмут и выкинут фортель, оставив всех в дураках. Как, к примеру, Яков Сидорыч Брусницкий, который и университеты кончал, и либеральничал, и пламенные речи на обедах произносил, а потом выжил предыдущего доктора, забрал уезд в свои руки и стал драть с больных три шкуры. И ладно бы Яков Сидорыч был врач от Бога, так нет же: одного присяжного поверенного лечил от печени, а тот в конце концов умер совсем от другого.

– Ну, раз вы так говорите, Георгий Арсеньевич… Вообще, я считаю, вы совершенно правы… Конечно, Якова Сидорыча подвинуть будет нелегко, но он ведь старик уже, и никто из нас не вечен, верно? – Фельд-шер издал конфузливый смешок. – А что дядюшка баронессы, серьезно болен или нет?

Волину не хотелось лгать, и поэтому он коротко ответил:

– Я уверен, он поправится.

– Еще бы ему не поправиться, когда его лечит такой доктор, как вы! – хмыкнул Поликарп Акимович и, видя, что по каким-то причинам Волин не склонен обсуждать своего пациента, заговорил о лекарствах, которые нужно было приобрести для больницы.

– Разумеется, как только мы узнали, что Федор Алексеевич вернулся, мы нанесли Меркуловым визит, – сообщила Евгения.

Брат и сестра Одинцовы, Наденька и Лидочка, сидели в гостиной дома Снегиревых и разговаривали. Сад за окнами, черный и молчаливый, словно застыл в ожидании зимы, но ее не было, и Николенька угрюмо думал, что они с Евгенией опять застрянут в усадьбе на полгода, потом еще на полгода, и вот так пролетит вся его жизнь.

– Федор Алексеевич, как странно это звучит! – протянула Наденька, и что-то смягчилось в ее сухом, напряженном лице женщины, которую подкосил первый же удар судьбы. – А ведь когда-то для меня он был просто Федя… Когда мы только приехали сюда… Он сильно изменился? – требовательно спросила она.

Евгения замялась.

– Я думала, после ссылки человек должен измениться, – призналась она.

Николенька покрутил головой и фыркнул.

– Моя сестра была уверена, что он постарел лет на двадцать, поседел и подурнел, – объявил он. – И она была разочарована, когда увидела, что все совсем не так романтично.

– Николенька! – рассердилась Евгения. – Господи, ну что за человек… Нельзя же так, в конце концов!

– Извини, если я тебя задел, – добавил Николенька, – но, по-моему, если кто-то вернулся из ссылки таким же, каким и был, надо радоваться. Тем более, если говорить начистоту, я вовсе не уверен, что у него все гладко. За обедом он выглядел каким-то потерянным, что ли…

– Ну это как раз понятно, – кивнула Наденька. – В армию он вернуться не может, а чем ему заниматься? Хозяйством? Меркуловы всегда были неважными хозяевами… А ведь долг баронессе Корф никто не отменял.

Николенька покосился на нее, машинально отметил, как она сидит на стуле, словно палку проглотила, как в перерывах между репликами отпивает мелкими глотками чай из чашки, и у него мелькнула нехорошая мысль – что если бы он был ее мужем и каждый день вынужден был видеть, как она сидит вот так и пьет чай, он бы тоже сбежал от нее к другой. В некоторых людях раздражают все их привычки и жесты, даже самые обыденные.

– Говорят, Селиванов снова предложил Анне Тимофеевне выкупить у нее имение, – сказала Лидочка. – И намекнул как раз на то, что долг баронессе она выплатить не сможет.

– Это уже не новость, – отмахнулась Наденька, ставя чашку на блюдце. – Конечно, Анна Тимофеевна ему отказала. Говорят, он обращался и к баронессе, предлагал перекупить у нее долг, и тоже получил отказ.

– Кстати, – оживилась Евгения, – что вы думаете о баронессе Корф?

– Мы незнакомы, – отозвалась Наденька, и весь ее вид выражал неодобрение тем людям, которые судят о ком-то на основании слухов или разговоров. – Папа послал ей приглашение на завтрашний вечер, и она ответила запиской, что обязательно будет. Кстати, не забудьте, пожалуйста, что вы тоже обещали прийти!

– Павел Антонович празднует свой триумф? – полюбопытствовал Николенька.

– Да, Сашенька привезет Колозина из Петербурга. Тот сам пожелал приехать, чтобы поблагодарить папу за участие в его судьбе. Еще, конечно, будет мистер Бэрли. Вы, наверное, видели его внизу, он приехал за несколько часов до вас. Такой типичный англичанин, длинные зубы, как у лошади, волосы серые и сам весь тоже какой-то серый. Но костюм на нем сидит – просто загляденье. Наши мужчины так одежду носить не умеют.

Лидочка рассмеялась.

– По-моему, он вам не понравился, – сказал Николенька.

– Папа ужасно наивен в некоторых вещах, – помедлив, призналась Наденька. – Ему кажется, что он обязан развеять заблуждения, которые некоторые питают по поводу нашей страны. Он считает, что настоящую Россию мало кто знает, а за границей вообще довольствуются готовым набором глупостей: что у нас медведи на улицах ходят, что русские сами похожи на медведей, и все в таком же духе. Этот Бэрли будет гостить у нас почти месяц, а вы сами понимаете, что такое терпеть в своем доме постороннего человека. Одно дело – хорошие знакомые, друзья, родственники, но совершенно чужой человек…

– Он хотя бы говорит по-русски? – спросила Евгения.

– Да, и неплохо. Сегодня уже пытался заговорить с Лидочкой о Пушкине. Ему, наверное, кажется, что если мы дочери ученого, то должны быть такими же умными, как и папа.

– Ну, хотя бы этот Бэрли вас немного развлечет, – заметил Николенька. – Согласитесь, осень в наших краях не слишком веселая. Вы расскажете ему, что не любите Пушкина, а любите Нередина[6]…