Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Он не помнил, как добрался до подъезда. Не помнил, как обманул домофон, как вошел без магнитного ключа. Не помнил, как поднялся по лестнице. Не помнил, как оказался в квартире. Позже, несколько дней спустя, Ямщик сообразит, что ему чудовищно, невообразимо повезло, больше, чем везет пьяницам и дуракам, но это случится потом. Сейчас же он, подобно быку, оглушенному кувалдой, лишь мотал головой и тащил себя вперед, чтобы в прихожей упасть на колени, задохнуться от боли и повалиться набок под овальным зеркалом, укрепленным между парой металлических рогов.

Зеркало. Целехонькое.

Разбить зеркало — к беде.

Почему оно уцелело?!

Ямщик приподнял голову. То, что сперва показалось ему зеркалом, на самом деле было овалом клубящегося тумана. Приняв форму зулусского щита, туман висел на подставке, уцепившись крюками за перекладину, соединявшую рога. В булькающей кипени не отражалось ничего; когда Ямщик попытался заглянуть туда, набат в голове чуть ли не взорвался.

— Да, дорогая. Да, все в порядке…

Двойник вышел из кабинета. Ямщик на полу его не удивил и даже не слишком заинтересовал.

— Возьми такси. Да ну, чепуха, какое еще метро! — телефон двойник прижал к уху плечом. Он уже успел переодеться в спортивный костюм Ямщика и, судя по уверенному поведению, плевать хотел на то, что оригинал валяется на полу в мокром халате. — На базаре? Ску̀пишься? Тем более вызови машину. Здоровье дороже: сложишь сумки в багажник… Дать тебе номер диспетчерской службы?

Закрыв трубку ладонью, чтобы Кабуча — а кто еще? — не услышала его реплики, двойник повернулся к Ямщику:

— В зеркала не смотрись, начнется мигрень. Вернее, не вглядывайся подолгу. Если так, вскользь, тогда ничего, нормально. На советы не рассчитывай, это последний. Первый и последний. Все, свободен, вали отсюда.

Он убрал ладонь:

— Да, рыбка. Кланяйся маме. Да, жду, скучаю…

Ямщик представил выражение Кабучиного лица — рыбка! жду, скучаю! — и захрипел от изнуряющего, мучительного бессилия. Кошмар продолжался, в раковине поселился захватчик, украл спортивный костюм, телефон, Кабучу, жизнь украл; даже совет, первый и последний, швырнул, сволочь, как милостыню, с барского плеча…

— На рынок ездил, с утра, — сунув телефон в карман, двойник кивнул на зеркало. Он сиял: трудяга, честно и в срок завершивший важное, ответственное дело. — На вещевой. Еле нашел, чтобы точно такое же. И кругленькое купил, для косметики. Представляешь? Жена вернется, а в доме два зеркала битых. Дурная примета, семь лет несчастий и разочарований. Ты суеверный? Правильно, грех всякой лабуде верить… А, ты, наверное, мазохист? Тащищься от страданий?

— Нет, — Ямщик потянулся, стараясь ухватить двойника за щиколотку.

Он не знал, зачем это делает. Для драки Ямщик был слаб, даже для драки с самим собой; в особенности, если двойник здоров и бодр, а оригинал еле дышит. Умолять? Просить? О чем?! Поступок не имел смысла, откуда ни зайди, и завершился пшиком: пальцы, вместо того, чтобы взяться за чужую плоть, прошли сквозь ногу оккупанта, словно пытались схватить дым, и сжались в вялый, бесполезный кулак. Ямщик попробовал еще раз, с прежним результатом.

— Мазохист, — повторил двойник. — Иначе зачем бы ты сюда приперся? Мститель хренов, каратель в халате. Ничего ты мне не сделаешь. Ни-че-го. Швабру дать? Если ты мазохист, получишь оргазм. Ударишь меня шваброй, промахнешься и нате вам — пароксизмы наслаждения…

Ямщик заплакал. Ямщик закричал: не от боли, от унижения, когда двойник внаглую прошагал по нему — через него! словно никакого Ямщика не было и в помине! — и открыл входную дверь.

— Иди, гуляй. Бог подаст, свинья не выдаст.

Он ухмыльнулся:

— Захочешь помучиться, возвращайся.

Утроба подъезда вновь преобразилась.

Кто-то — наверное, Петр Ильич, сухонький старичок из первой квартиры — выключил освещение; солнце же, напротив, успело вознестись над крышей облупленной «сталинки», стоявшей на другой стороне улицы. Солнце било в стекла межэтажных рам, и лестница, отраженная в этих стеклах, купалась в ярком, охристо-желтом свете. Опасно гладкие, блестящие, будто покрытые тончайшей коркой льда, ступеньки двоились — так, словно Ямщик был в стельку пьян. Там, куда лучи солнца не доставали, ступени обретали шершавость наждака, переставали двоиться, но делались блеклыми, мутными, как если бы над ними висел слой грязной взбаламученной воды. Края затененных ступеней смотрелись вполне отчетливыми; впрочем, ближе к основанию рябой бетон, отполированный тысячами подошв, от кроссовок до модельных туфелек, истончался, делался зыбким, призрачным, уходя в непроглядный вязкий мрак. От одного его вида, рассеченного двумерными, не имеющими толщины плоскостями, у Ямщика бешено заколотилось сердце.

Хорошо хоть, перила выглядели пристойно. Как утопающий за спасательный круг, Ямщик ухватился за них, ощутил под пальцами надежность твердого дерева с бугорками и сколами краски — выдох, вдох, и он начал спуск, с осторожностью калеки перенося вес на поврежденную ногу. Освещенные ступеньки и впрямь оказались адски скользкими — если б не перила, Ямщик раз десять навернулся бы с лестницы, сломал бы шею, и слава богу, потому что мертвым все равно. Затененные ступени проседали под ним, пружинили — кочки, мать их, на болоте! — но держали. Каким чудом он ухитрился спуститься тут ночью?! Тогда здесь все было иначе…

Над ступеньками, над перилами, над Ямщиком царил удушающий чад жареной рыбы — где-то готовили обед.

Площадки первого этажа не было. Последний пролет лестницы по мере удаления от окон выцветал, теряя вещность. Там, внизу, куда он уходил, что-то медленно текло, двигалось, вздыхало — бурая трясина, адский котел с прогорклым киселем. Ямщик с детства ненавидел кисель. От дьявольского варева несло знобящим, гнилостным холодком, и он безотчетно подался назад: прочь, скорее прочь, подальше от гибельной пакости! Муть, стремительно расширяясь, рассек луч желтушного, болезненного света, в мгновение ока превратив трясину в твердь, островок подсохшей грязи. В луче, наполовину перекрыв его, возникла щуплая фигура, и Ямщик узнал, нет, угадал экономного соседа-старичка.

— Петр Ильич!

Возглас вырвался сам собой. Ямщик уже понимал: никто его не видит, не слышит, помощи ждать не от кого. Разумеется, сосед не отреагировал. Так же быстро, как возник, луч схлопнулся и погас: дверь подъезда закрылась с глухим чмоканьем. Островок исчез, из кисельной мглы послышались шаркающие шаги: Петр Ильич шел к своей квартире. Для старичка не существовало трясины, инфернальных провалов — обшарпанные ступеньки, исцарапанная стена: на полтора метра от пола — синяя краска с подпалинами от спичек и окурков, выше — маркая, осыпающаяся побелка. Все материально, осязаемо, безопасно. В глазах рябило, Ямщику чудилось: он различает смутные очертания человека, бредущего по хлюпающей жути, утопая в ней по колено и не замечая этого.