Сады - Александр Иосифович Былинов

усохший кактус. Особенно сдал я после той островной баталии.

Собирался я в путь неохотно и не очень уверенно. Поди опознай среди тысяч студентов именно тех обидчиков! А коли ошибусь — конфуз. Жаль, не было поблизости моего генерала, с которым советуюсь в трудных случаях. Он, умудрённый опытом, всегда подскажет, как надо поступить, будто однажды уже находился в подобных обстоятельствах. На войне он командовал дивизией, был дважды или трижды ранен; как-то я увидел его в генеральском мундире и ахнул: как может уместиться на груди столько золота, серебра и бронзы! Я сказал ему что-то невнятное о тяжести ратной славы. Он усмехнулся:

— Что заработал — не тяжело носить. Выслужить — тяжелее.

В самом деле, он прошёл к своему генеральству путь от солдатского или, вернее, красноармейского звания, был он и старшиной, и взводным. Крестьянская и солдатская мудрость как бы соединились в нём. Всегда со всеми добр и подельчив, никогда никого не обидит. Но зато слово его было веским, вот именно, генеральским...

Наконец, отправились на прогулку. Да какая уж это прогулка! Сзади и спереди дружинники идут, покуривают, балагурят, с нас не спускают глаз. Место людное, как раз возле кино «Сатурн» — его студенты «сачком» прозвали: «сачкуют» здесь во время лекций. Парни и девчонки этаким многоцветным потоком плывут, а меня мысль сверлит, что и я ведь таким был. Впрочем, таким, да не совсем... Редко мы фланировали, всё больше делом занимались.

Клава обращается ко мне, что-то спрашивает, но слова её до моего сознания не доходят. Голова кружится, в ушах шум: видно, рано всё-таки выполз, хотя врачи рекомендовали уже небольшие прогулки.

— Ты меня вовсе не слушаешь, — говорит Клава.

Пот заливает мне лицо. Видно, от слабости это у меня. Вытаскиваю платок и вытираю лоб, шею.

Подбегают оперативники:

— Который, папаша? Этот, что ли?

Стыдливо засовываю платок в карман.

— Простите, ребята. Забыл об уговоре, нехорошо мне. Пойдём домой, Клавдия.

— В самом деле?

Клава посмотрела мне в глаза и, вероятно, увидела то, что встревожило её.

— Нам пора домой, — строго сказала она. — Вы уж извините, когда-нибудь в другой раз.

Все согласились: домой так домой.

2

Я снова за линотипом.

В цехе по-прежнему гудят шмели: это каждая машина поёт свою песенку. Приятен мне тот знакомый мотив, который всю жизнь сопровождает мой труд и труд моих товарищей.

Таких, как я, в цехе мало. Имею в виду возраст, конечно, потому что есть ребята и попроворнее. Весь свой жар я отдал в своё время ручному набору и считался неплохим художником. После ученичества работал на разных газетах метранпажем, играл шрифтами, полюбил газетную полосу.

Знаете, что такое «бриллиант»? Нет, не драгоценный камень в золотой оправе, а шрифт «бриллиант», который меньше нонпарели в два раза. А нонпарель — это бисер, попробуй удержать в руке да разглядеть, чтобы не перепутать буквы.

Если бы я стал показывать вам всю гамму шрифтов и как буквы ложатся на бумагу, то была бы это музыкальная симфония: спасибо Любочке, кое-что смыслю в музыке.

Эту музыку мы творили сами. Сами сочиняли, сами исполняли, хотя был я ещё только учеником выдающихся мастеров-наборщиков Ивана Максимовича Конотопа и его напарника Абрама Рафаловича. Они учили нас прежде всего «считать» — значительно позже я понял, что уметь считать, подсчитывать, рассчитывать надо в любом деле, начиная с шахмат и кончая уходом за садиком.

Не только таблицы, а каждую строчку, любое композиционное решение на газетной полосе надо проверить счётом. И проверить быстро, потому что газета живёт только сегодня, старую газету читают архивариусы и историки. А единицей измерения служат нам «пункты». Эти «пункты» мы мгновенно и подсчитываем: если нонпарель вбирает шесть пунктов, то петит — восемь, корпус — десять...

Как играли мы заголовочными шрифтами! Это нынче редакции помечают вам «от и до». Когда-то фантазии метранпажа предоставлялся полный простор. Мы разукрашивали страницу всеми цветами радуги.

«Все в синематограф!

„ПРЫЖОК СМЕРТИ“ — головокружительные прыжки с моста на мчащийся поезд, с поезда в реку, погоня на автомобилях, смелые передвижения с небоскрёба по телеграфной проволоке, борьба не на жизнь, а на смерть заставляет зрителя увлечься сюжетом и вполне отдаться ему. Театр „Солей“. — „Все мы жаждем любви“, „Дама из 23 номера“».

Сколько лет прошло, а я помню броские объявления первой страницы и, что особенно любопытно, помню, каким шрифтом — каменным ли, латинским, древним или академическим — были они набраны и как играли на серой бумажной полосе.

Скажу по справедливости, что дурости, однако, на тех страницах было больше чем надо. Сегодня та вёрстка, которой мы гордились когда-то, выглядит смешно и нелепо. Это ясно, каждому времени свой шрифт. Хочу только сказать про самостоятельность и инициативу. Брали на себя много, ответственностью хвалились, каждый сам себе Гутенберг или первопечатник Фёдоров. Работали, в полосу, как в зеркало, глядели, профессию поднимали... Но я, кажется, отвлёкся.

Приход нового, 1919 года хозяева города отмечали в кафе-ресторане «Сириус», в зале гостиницы «Франция», в театре «Эрмитаж», в кафе-ресторане «Бристоль», в театре «Солей»; ставили «жарт на одну дию з спивамы и танцямы» — «Жинка з вовчим зубом», а в 12 часов ночи обещали исполнить смешанным хором «Ще не вмерла Україна».

Потом петлюровцы убили нашего издателя, а мы, мальчишки, разбежались кто куда.

Вообще мы, типографские пацаны, были уже, как говорится, тёртые калачи. Хотя ещё и не соображали насчёт партий и избирательных списков, а в декабре 1917 года уже набирали с грехом пополам листовки ревкома.

...Смутно помню бой между большевиками и гайдамаками. Гайдамаки засели в здании почты, что в самом центре города. Красногвардейцы выбивали их оттуда.

Однажды газета «Новое слово» опубликовала «об’яву»:

«При управлении местного коменданта формируется охранная сотня, для которой нужны казаки. Желающим надо обратиться в управление ежедневно от 10 часов утра до часу дня.

Сотник Коваленко».

Усатый рабочий Сидор Пшено — он таскал гранки со свинцовым набором, перевязанным бечёвкой, — решил пойти в казаки.

— Вуса есть, фамилия подходящая, — говорил он. — А паёк ничего себе, наверно, побольше, чем осьмушка хлеба. Газета вон пишет про хлебный кризис и уменьшение пайков. Что ж, пропадать мне, что ли!

Он явился дней десять спустя в смушковой папахе, синей чумарке, видно, с чужого плеча, так как была она ему узковата, в новых яловых, хорошо смазанных сапогах.

Вид у него был самодовольный, пышные усы пахли самогоном.

— Хто тут за бильшовыкив? — грозно спрашивал он, развалившись на скрипучем стуле, где частенько отдыхал после беготни по типографии. — Квиринга вашего спиймалы