Белый кролик, красный волк - Том Поллок

У меня сдают нервы.

— И что?

— И то, что у вас было две тысячи сорок шансов меня убить, но вы не воспользовались ни одним из них.

Какое-то время она просто смотрит на меня. Два темных зрачка и темный ствол ее пистолета. Затем она бормочет:

— Матерь божья, а ты действительно тот еще фрукт. Откуда тебе вообще все это известно?

Откуда мне известно, сколько времени человеку требуется, чтобы принять бесповоротное решение? Я сверлю ее взглядом.

Она прячет пистолет сбоку от сиденья.

— Любишь математику? Тогда давай считать.

Она разгибает пальцы, которыми держит руль, начиная отсчет.

— Один: я могу оказаться киллером. Все происходящее может быть частью хитроумного покушения на твою мать. Только вот, как я сейчас наглядно продемонстрировала, если бы я хотела вашей смерти, вы уже были бы мертвы.

Два: это похищение. Я хочу, чтобы Луиза осталась жива, но в таком случае зачем бы мне ставить весь план под удар и ранить ее в живот?

Три: я говорила тебе правду, и только правду. Фотография настоящая. Луиза не только моя коллега, но и очень, очень близкая подруга, и рискую я не только блестящей карьерой, но и своей лебединой шеей, потому что ради нее обязана позаботиться о твоей безопасности. Ну и сколько же будет один плюс два?

— Три, — отвечаю я пересохшим ртом.

Она кивает.

— Иногда самый очевидный ответ оказывается правильным.

Ее телефон начинает вибрировать и подпрыгивать на приборной панели, разражаясь звуками труб из песни «Mambo № 5». Она отвечает на звонок взмахом большого пальца по экрану, обрывая Лу Бегу на полуслове.

— Рита слушает, — говорит она. — Я на громкой связи.

— Я тебя услышал. Рита, это Генри Блэк. Доложи обстановку.

— Луиза и Кролик — оба со мной. Мы в шести минутах езды.

Последовала короткая испуганная пауза.

— Ты везешь Кролика в «пятьдесят семь»?

— Так точно.

«Пятьдесят семь? — соображаю я. — Что такое „пятьдесят семь“? Почему я — Кролик?»

— Рита, — человек на другом конце провода возмущен. — Нельзя его…

— Можно и нужно.

— Рита…

— Он сын Луизы, Генри. Если бы на его месте была ваша дочь, вы бы предпочли, чтобы я бросила ее одну на морозе?

В трубке воцаряется удивленное молчание. У меня такое чувство, что Рита перешла границу дозволенного. Она отключает звонок. Мы уже на набережной, и движение здесь рассасывается. Она сворачивает к мосту Блэкфрайерс, излишне налегая на руль.

— Кто звонил? — спрашиваю я наконец.

— Мой босс, — сухо отвечает она. — Пока я продолжаю там работать.

До конца поездки мы молчим. Я могу думать только о том, что происходит в задней части мчащегося впереди нас запечатанного стального ящика. Удалось ли липово-настоящим фельдшерам стабилизировать ее состояние? Или они до сих пор орудуют дефибрилляторами и шприцами, сражаясь за ее жизнь?

Не умирай, мама. Только не умирай.

В конце концов мы сворачиваем в жилой квартал Хакни. По обе стороны улицы выстроился ряд кирпичных домов, один из которых, слева, опутан строительными лесами. Скорая останавливается, сирена смолкает, и мы тормозим сзади. Я не хочу, чтобы дверь открывалась. Мне кажется, пока я не увижу это своими глазами, все, произошедшее внутри, будет понарошку. Рита как будто читает мои мысли.

— Если бы они ее потеряли, нам бы позвонили, — успокаивает она. — Она еще с нами.

Я хочу вцепиться в успокаивающие слова, но они ускользают. Жуткое одиночество захлестывает меня — предчувствие потери. Ручки на задней дверце скорой поворачиваются, и мой пульс учащается. Где ты, Бел? Мы сейчас как никогда нужны друг другу. Мы должны переживать это вместе. Правой рукой я хватаю воздух, как будто чувствую ее руку в своей.

Дверь скорой Шрёдингера распахивается, наружу опускается пандус. Маму на носилках выкатывают на тротуар. Надзиратели в зеленом суетятся вокруг нее на ходу, пока она не исчезает за лесами. Между подпорками проглядывает грустная кирпичная кладка и грязные окна с облупившейся краской цвета горохового супа. У ближайшей двери, криво — так что у меня сводит зубы — привинченные к кирпичной стене, висят две тусклые медные циферки: 57.

Когда мы приближаемся к двери, Рита останавливает меня, кладя руку на плечо.

— Я ради тебя рискую, понимаешь?

— Как тут понять? — хрипло спрашиваю я. — Вы мне ничего не рассказываете.

Она фыркает, но я замечаю тень улыбки на ее губах.

— Что ж, к этому тебе придется привыкнуть. Чемпион среди параноиков, говоришь?

Я киваю, широко распахнув глаза.

— Вот и славно. Не подведи меня.

— Сэр?

Доктор Артурсон повернул голову на звук моего голоса. Глаза, подернутые какой-то мыльной поволокой, сузились, пытаясь меня разглядеть.

— Питер?

Он почти ослеп, но обладал потрясающей памятью на голоса.

— Да, сэр. — Между лопатками зачесалось. Доктор А мог ничего не замечать, но взгляды половины класса прожигали дыру в моей спине. Я набрал в грудь воздуха. — У меня возникли сложности с этой задачей, я бы хотел попросить вас дать мне небольшую подсказку.

— Ах, разумеется.

Он похлопал по столу перед собой, и я сунул в его ожидающие пальцы листок с решением, над которым бился. На уроках он в основном печатал на ноутбуке, с которого написанное выводилось сразу на доску, в то время как распознаватель текста в наушнике зачитывал все с экрана; но, проставляя оценки, он подносил работы прямо себе под нос.

Я ткнул в случайную строчку на странице и сказал:

— Вот здесь, — после чего наклонился к его уху и зашептал: — Почти уверен, что тут нет ошибки, но когда я в прошлый раз решил задачу первым, на следующем уроке, а это была химия, кто-то «случайно» пролил везикант мне на штаны. Угадайте, какой у нас урок после вашего? Две химии подряд! Пожалуйста, подыграйте мне. Сделайте вид, что я допустил какую-то элементарную ошибку, и дайте мне еще что-нибудь порешать, умоляю. Я бы просто в окно поглазел, но вид вентиляционных коробов старшей школы как-то не вселяет вдохновения.

В отражении стеклянного циферблата настенных часов я видел Бена Ригби. Он заметил, что я смотрю на него, и изобразил дрочку правой рукой. Камал фыркнул.

— О-хо-хо! — пробасил доктор Артурсон этаким Санта-Клаусом в вельветовом пиджаке. — Батюшки, вы допустили простейшую ошибку, видите?

У доктора А была грудь, по моим прикидкам, обхватом в пятьдесят четыре дюйма, и от его фальшивого смеха дрожали лампочки. Он выключил проектор так, чтобы только я мог видеть экран, и напечатал: