Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

– Минуту, – остановил его дядя Гэвин. – Для начала у меня к вам один вопрос. Что вы сказали Монаху Одлторпу?

– Ничего! – ответил Террел. – Ничего я ему не говорил!

– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Это все, что я хотел узнать. – Он повернулся и окликнул стоявшего в коридоре охранника. – У нас все. Открывайте дверь.

– Погодите, – сказал Террел. Дядя Гэвин обернулся. Террел стоял на своем месте, рослый, и мускулистый, и худощавый, в своей полосатой тюремной робе, и в его бездонных желтых глазах полыхало яростное пламя, и говорил он подвывающим речитативом: – Зачем вам держать меня здесь взаперти? Что я вам такого сделал? Вам, богатому и свободному, могущему идти куда угодно, в то время как я тут… – И здесь он перешел на крик. Дядя Гэвин рассказывал, что кричал Террел, совершенно не повышая голоса, так что остававшийся снаружи охранник его даже не слышал. – Говорю вам – ничего! Ничего я ему не сказал! – Но на сей раз дядя Гэвин даже не успел повернуться. Он рассказывал, что Террел стремительно и совершенно беззвучно в два шага метнулся мимо него к двери и выглянул в коридор. Затем повернулся и посмотрел на дядю Гэвина.

– Слушайте, – сказал он, – если я все вам скажу, обещаете не голосовать против меня?

– Обещаю, – сказал дядя Гэвин. – Я не буду, как вы выражаетесь, голосовать против вас.

– А откуда мне знать, что вы меня не обманете?

– Ах вон оно что, – сказал дядя Гэвин. – А как узнать это иначе, чем попытаться? – Они посмотрели друг на друга. Террел первым отвел взгляд; дядя Гэвин рассказывал, что Террел держал одну руку перед собой, и он (дядя Гэвин) видел, как он сжимает ее в кулак и у него постепенно белеют костяшки пальцев.

– Похоже, у меня нет выбора, – сказал он. – Нет выбора. – Тут он поднял голову; теперь он всхлипывал – так же беззвучно, как только что кричал. – Но если вы сдержите слово и если я выберусь отсюда, – берегитесь. Слышите? Берегитесь.

– Вы что, угрожаете мне? – удивился дядя Гэвин. – Вы – заключенный, в четырех стенах камеры, в тюремной робе, под присмотром вооруженного охранника? Посмешить, что ли, меня захотели?

– Ничего я не захотел. – Теперь Террел едва ли не канючил. – Мне только одного надо – справедливости. Это все. – На сей раз он снова закричал, все тем же приглушенным голосом, слишком демонстративно глядя при этом на стиснутый кулак и побелевшие костяшки пальцев: – Я уже дважды пытался ее добиться, дважды я пытался добиться справедливости и свободы. Но все это он. Он это. Мало того, он знал, что я знаю это. Я сказал ему, что собираюсь… – Террел замолк так же внезапно, как и заговорил; дядя Гэвин рассказывал, что он слышал, как тот тяжело дышит.

– Он – это Гэмбрелл, – сказал дядя Гэвин. – Дальше.

– Да. Я сказал, что собираюсь… Сказал. Потому что он посмеялся надо мной. Не надо ему было этого делать. Пусть бы просто проголосовал против, и все. А он сказал, что я пробуду здесь, сколько и он, или сколько он сможет меня здесь держать, а значит, всю жизнь. И так оно и вышло. Он пробыл здесь всю свою жизнь. Ровно столько. – Но насмешки в его словах не было, рассказывал дядя Гэвин. Нет, то была не насмешка.

– Ясно. И вы сказали Монаху, что…

– Да. Сказал. Я сказал, что все мы здесь – бедные неграмотные селяне, у которых не осталось в жизни ни единого шанса. Что Бог создал людей, чтобы они жили на воле и обрабатывали Его землю Ему в угоду; но мы – неграмотные бедняки, и мы этого не знали, а богатые просветили нас, когда было уже слишком поздно. Что мы бедные неграмотные селяне, которые раньше в глаза поезда не видели, и никто не потрудился объяснить нам, где остановка и где мы сможем на воле обрабатывать землю, как того хочет Бог, и что это он не дает нам выйти отсюда, держит взаперти, чтобы те, кто живет на свободе, потешались над нами, хотя Бог этого и не хочет. Но я никогда не велел ему делать этого. Я просто сказал: «И вот, мы не можем выйти отсюда, потому что у нас нет пистолета. Но если бы у кого-нибудь пистолет был, мы бы вышли отсюда на волю и стали обрабатывать землю, потому Бог предназначил нас для этого и мы сами хотим этого. Разве не так?» И он сказал: «Да. Так. Это так». И я сказал: «Только у нас нет пистолета». И он сказал: «Я достану пистолет». И я сказал: «Тогда мы выйдем на волю, потому что да, мы согрешили против Бога, но не по своей вине, потому что никто нам не сказал, чего Он от нас ждет. Но теперь мы это знаем и хотим выйти на волю и обрабатывать землю во имя Бога!» Вот и все, что я ему сказал. Я ничего не велел ему делать. А теперь возвращайтесь к этим людям, пусть и они все узнают. И пусть меня тоже повесят. Гэмбрелл сгнил, и этот дурачок тоже сгнил, и мне все равно, где гнить, в земле или здесь. Ступайте, расскажите им все.

– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Хорошо. Вы выйдете на свободу.

Террел, рассказывал он, не двигался целую минуту. Затем сказал:

– На свободу?

– Да, – подтвердил дядя Гэвин. – На свободу. Но вот что запомните. Вы тут давеча мне угрожали. А теперь я буду угрожать вам. И самое любопытное заключается в том, что я способен осуществить свою угрозу. Я буду следить за вами. И в следующий раз, когда что-нибудь случится, в следующий раз, если кто-нибудь попробует повесить на вас убийство и не найдется никого, кто бы мог подтвердить, что вас не было на месте преступления, и родичей, которые взяли бы на себя вину, вы тоже не найдете, тогда… Вам все ясно?

Когда дядя Гэвин сказал «на свободу», Террел поднял на него взгляд, но теперь снова опустил его.

– Ясно? – повторил дядя Гэвин.

– Да, – сказал Террел. – Мне все ясно.

– Что ж, на этом и покончим. – Он повернулся и окликнул охранника: – На сей раз мы уходим, выпустите нас, – сказал он.

Он вернулся в столовую, куда губернатор уже сзывал одного за другим участников собрания и вручал им бумаги; на мгновенье он остановился и повернул к дяде Гэвину свое гладкое, все с тем же непроницаемым выражением лицо. Он даже не дал дяде Гэвину заговорить.

– Смотрю, вы преуспели, – сказал он.

– Да. Хотите услышать?…

– Нет, дорогой мой сэр, не хочу. Вынужден отклонить ваше предложение. Выражусь определеннее: вынужден отказаться. – И вновь, по словам дяди Гэвина, он посмотрел на него, как и прежде – дружелюбно, лукаво, едва ли не сожалеюще, но с любопытством и в высшей степени внимательно. – Мне и впрямь представляется, что вы так и не оставили надежды повернуть это дело иначе. Я прав?

На сей раз, как рассказывал дядя Гэвин, уже он ответил не сразу.

– Да, не оставил, – сказал он наконец. – А вы, выходит, все же собираетесь выпустить его на свободу? Неужели действительно так? – В этот момент, как он рассказывал, от дружелюбия не осталось и следа, теперь лицо выглядело таким, каким он увидел его с самого начала: бесстрастным, полностью непроницаемым, полностью фальшивым.

– Дорогой мой мистер Стивенс, – сказал губернатор. – Меня вы вполне убедили. Но я ведь на этом собрании всего лишь ведущий; у каждого есть свой бюллетень для голосования. Думаете, вам удастся убедить этих джентльменов? – И, рассказывал дядя Гэвин, он обвел их взглядом, эти совершенно не отличимые друг от друга лица губернаторских марионеток, семь или восемь из его рати и рати под началом его стачанных по одной колодке подручных.