Следы на траве - Андрей Всеволодович Дмитрук

Ударили по паутинным струнам, заплясали гномы. Вадим Алексеевич с облегчением шагнул к телефону.

III

— Ой, что это?! — вскинулась Натаха, нетерпеливым жестом велев Олегу замолчать. Отсветы пламени из открытой вьюшки жутковато изменяли ее толстощекое, вполне заурядное лицо.

Снизу, из-под пыльного, заваленного известкой пола, донесся неясный звук. Будто кто-то в недрах дома пробовал хриплую дудку. Не играл, даже не пытался сложить простенькую мелодию — просто дул то сильнее, то слабее, с неравными промежутками.

Ира, как и все, сидевшая с поджатыми ногами на разложенных газетах, торжественно выпрямилась и свысока поглядела на ошарашенного маменькиного сынка Олега.

— Это, наверное, под лестницей, там, где дырки! — нервно икнув, сказал Виталик. — Или нет, под крыльцом!..

— Неважно, где, — назидательно ответила Ира. — Важно, на ч е м они играют!..

— Ой, а на че-ом? — дрожа от возбуждения, заскулила Натаха.

Ира молчала, вслушивалась…

Желтый двухэтажный особняк по улице академика Грабовского, 34, был построен еще до революции, очевидно, каким-нибудь толстосумом, слышавшим, что есть на свете классицизм[3]. Широкие, будто во храм ведущие ступени крыльца; несколько пузатые колонны, точно приплюснутые «греческим» портиком, слишком пышным для небольшого дома… Стоял он во втором ряду зданий; некогда перед фасадом был разбит сквер, потом на его место воткнули неказистое строение, где размещались почта и продмаг. От сквера уцелели два-три старых дерева. Зато неоштукатуренный тыл особняка выходил прямо в лес. То, что Вадим Алексеевич Заборский презрительно называл «сорными зарослями», оплетало голые кирпичные стены диким виноградом, лезло в окна ветвями лип и акаций, осенью подступало к заколоченным дверям прибоем огненных листьев…

До войны жили в особняке какие-то скромные учреждения. Мирное время встретил он ничейным и заброшенным. Городу, крепко пострадавшему во время оккупации, было не до ремонта столетней развалюхи на окраине. Проходили годы; особняк ветшал, однако новые хозяева не находились.

В конце пятидесятых годов пустой дом открыли для себя ребята Шалашовки. При тогдашней скудности развлечений, при полном отсутствии подростковых клубов, игротек, спортзалов — двести квадратных метров под частично провалившейся, но все же крышей были роскошным подарком!

Внутренняя планировка особняка, с виду небольшого, оказалась изрядно сложной. За крыльцом был вестибюль с полом, затейливо выложенным из осколков мрамора. Оттуда вела на второй этаж певучая деревянная лестница, кое-где подгнившая и оттого еще более заманчивая. И внизу, и наверху за пустыми дверными проемами начинались заросшие паутиной лабиринты. Наверное, каждая из контор, живших тут до войны, пыталась перестраивать свои владения. К настоящим стенам были приткнуты дощатые и фанерные перегородки, почти все покоробленные, со щелями и проломами. Путаница чуланов, кладовушек, закутков и коридорчиков обещала великолепные игры. Просторных комнат оказалось немного. Разве что бывший актовый зал на втором этаже с уцелевшей изразцовой печью…

Ребята подрастали в ту нелегкую и своеобразную пору, когда нужда сочеталась с почти безграничной свободой; более того — порождала эту свободу. Нет худа без добра! Шалашовские не могли носить дорогие пальто, импортные сапоги или платья, которыми в наши дни гордятся друг перед другом не столько дети, сколько их не в меру тщеславные родители. Зато — ребят не наказывали за дыру на штанах или рубаху, вымазанную грязью. Можно было сколько угодно лазать по заборам, устраивать плотины на ручьях, воевать с соседними улицами: в худшем случае мать вздыхала, зашивая или отстирывая — «все на тебе горит», чем и подтверждала законные права возраста.

Особняк сделался вотчиной подростков от двенадцати до четырнадцати лет. Младших братишек и сестренок не пускали туда, где они рисковали провалиться сквозь трухлявые доски, порезаться битым стеклом и т. п. Старшие парни и девушки больше интересовались друг другом, чем захламленным домом с его детскими «тайнами». Поэтому здание попало в руких самых неугомонных, предприимчивых, бесшабашных… Здесь играли в прятки; устраивали цирк, причем публики не было вовсе, зато вопил и кувыркался сразу десяток «клоунов»; переворачивали оба этажа и все доступные подвалы, затеяв войну. В ход шли самые разные виды «оружия»; особенно ценились хорошо сделанные арбалеты и катапульты для метания камней… Разлетались последние оконницы, гибли перегородки. Матери не успевали залечивать раны и ссадины. Наиболее строгие отцы воскресили порку. Директор школы шумел в райисполкоме, призывая отремонтировать особняк и вселить в него учреждение… или хотя бы забить наглухо все окна и двери. Возможно, он и добился бы своего — если бы не случилось одно событие…

Ребячье блаженство состояло не только в буйных играх. Дождавшись темноты, «хозяева» дома собирались в маленьком актовом зале, садились на пол, разжигали огонь в угловой печи, облицованной бело-синими старинными изразцами с изображением парусников и пышных кавалеров… и до одури пичкали друг друга жуткими историями. В ход шли и волшебные сказки, и кочевавшие по городу обывательские слухи о колдовстве цыган, гадалках или ведьмах; и собственные щедрые измышления с оживающими мертвецами, зачарованными кладами, нечистой силой… Эти разговоры, доставлявшие их участникам острое, ни с чем не сравнимое наслаждение, продолжались за полночь, а то и до рассвета. Ни искать своих отпрысков, ни карать их за позднее возвращение родители тогда не считали нужным: «куда он (она) денется: добро бы что путное, а это несчастье не пропадет…»

Должно быть, в одну из таких ночей, когда пацаны и девчонки, слушая очередную, тут же родившуюся небылицу о вампирах и черной руке, которая стучится в окно, вздрагивали от каждого шороха, от каждого трепета бликов и теней, от каждого волнения парусов паутины в углах под потолком, — в одну из таких ночей и произошло то самое.

Увы, никого из свидетелей ни на улице академика Грабовского, ни в окрестных кварталах уже не найдешь. Жизнь раскидала по свету. А их друзья детства, папы и мамы нынешних ребят Шалашовки, знают о невероятном событии лишь по пересказам.

То ли сверкнули в дверном проеме круглые, поболее совиных, глазища; то ли кто-то ловкий, темный нечеловечьими мягкими прыжками пронесся через комнату, а может быть, и одно произошло, и другое, и еще что-нибудь особенно жуткое третье — но только предрассветную Шалашовку огласили дикие ребячьи вопли. Участники собрания посыпались прямо со второго этажа, и будущий помощник прокурора республики Петр Приходько, не разбирая дороги, проломил забор чужой усадьбы, застрял и барахтался, трубно ревя, пока его не освободил и не выдрал хворостиной разбуженный домовладелец.

С тех пор прекратились баталии в особняке. Дети больше не приносили оттуда ссадины или расквашенные носы; родители успокоились; директор школы не распинался перед районным начальством — о доме напрочь забыли.

А между тем тридцать четвертый номер, как никогда, приковывал внимание