Красные курганы - Валерий Елманов

– Да я их!.. – взревел фон Мейендорф.

– Ныне надлежит всем лечь спать пораньше. Благодарение богу, что в Леневардене все уже знают о том, что им грозит, но мешкать мы все равно не будем. Завтра на рассвете почтенные хозяева Гольма немедленно отправят во все стороны гонцов, дабы собрать всех рыцарей, а также отряды туземцев. Кто бы ни были эти русичи, но если они решили остаться в Кукейносе, то им несдобровать, – торжественно пообещал епископ. – Теперь же я должен покинуть вас, ибо мне надлежит трудиться всю ночь над составлением грамот для гонцов.

Епископ слегка склонил голову и быстро удалился. Он знал, что стоит ему хоть на секунду задержаться, как его сразу же засыплют со всех сторон вопросами, как глупыми так и не очень, но все равно ни на один из них ответить Альберт не смог бы, а выказывать хоть тень сомнений или неуверенности ему было нельзя. Не то время и не те обстоятельства.

– Учитель, – робко окликнул его Генрих, помогавший епископу в его приготовлениях ко сну, когда с грамотами было уже покончено.

Иногда он позволял себе по старой памяти именно так называть этого немолодого уже человека, которому лэтт не переставал удивляться. Удивляться не бодрости и силе его поджарого тела, но неукротимому стальному духу, который не ослабевал ни на миг, как бы тяжко ему ни приходилось.

Епископ, разоблаченный уже до нижней тонкой рубахи, молча повернулся.

– Учитель, – вновь повторил Генрих. – А ты и впрямь думаешь, что русичи еще не ушли из замка?

Отец Альберт тяжело вздохнул. Кому другому он никогда бы не сознался в своих сокровенных мыслях, но молодого лэтта он воспитывал сам и часто восхищался его смышленостью и пытливым умом. А десять лет назад тот, раскрасневшийся от смущения, поведал епископу на очередной исповеди, что решил записывать все те бурные события, которыми были насыщены до предела каждый год и каждый месяц, испрашивая, благоугодно это будет господу или нет.

Отец Альберт благословил его на сей тяжкий труд, но особого внимания не придал – не до того было. Он вспомнил об этом лишь через два года и невзначай поинтересовался, как идут дела. Генрих молча принес записи, которые он уже сделал, и, поклонившись, так же молча удалился из епископских покоев.

Потом отец Альберт долго искал ученика. Тот сидел на пригорке почти у самой реки, уткнув голову в колени, и машинально теребил в руках какой-то луговой цветок. Епископ, не говоря ни слова, уселся рядом.

Минут через десять молодой лэтт робко спросил, по-прежнему не поднимая головы:

– Я плохо написал?

Видно было, что слова давались ему с большим трудом. Большие, смешно оттопыренные уши горели кумачом, и все-таки он спросил, хотя и был заранее уверен в суровой отповеди учителя, который обязательно скажет, что не следует браться не за свое дело, что вместо занятия глупостями лучше подучить латынь и вообще подготовиться к предстоящему посвящению в сан… Словом, все в этом духе. Конечно, в самой глубине души он надеялся услышать и иное, но это где-то там, глубоко-глубоко, в чем боялся признаться даже самому себе.

У отца Альберта были, разумеется, кое-какие критические замечания, и он собирался искренне, без обиняков, высказать их, но вместо этого проникновенным голосом произнес:

– Ты молодец.

Генрих растерянно поднял голову. Такого он и в сокровенных мечтах не ожидал услышать от своего учителя, а тот, поймав недоверчивый взгляд юноши, заторопился:

– Правда, правда. Признаюсь тебе, как на духу, я даже не ожидал такого. Теперь убедился, что ты был хорошим учеником… – и тут же поправился: – нет, не так. Ты – мой самый лучший ученик.

Потому-то ни с кем, кроме этого молодого лопоухого лэтта, ливонский епископ никогда не откровенничал, он позволял себе чуточку расслабиться и поделиться сокровенным лишь с Генрихом. К тому же, как давно заметил отец Альберт, это было полезно и для дела. Епископ некогда поймал себя на мысли, что в присутствии любимого ученика он размышляет более четко и ясно и намного быстрее приходит к верным и грамотным выводам.

Вот и теперь он внимательно посмотрел на Генриха, после чего честно ответил:

– Более того. Я этого боюсь.

– Почему? – удивился Генрих. – Ведь это будет означать, что твои рыцари сумеют покарать ночных убийц.

– Брать замок, даже если его стены из дерева, всегда нелегкое дело. Кукейнос же выстроен из камня, – ответил отец Альберт задумчиво. – Да и не это главное. Тут важно иное. Если они напали и сразу трусливо убежали – это набег. К ним мы уже привыкли. Если же они не ушли – значит, в них есть уверенность. Более того, это означает и то, что они вознамерились оставить сей замок у себя. И вывод тут напрашивается только один. Все это – дело рук воинов рязанского князя. Больше некому. А у него под властью столько земель, что он для нас становится не просто опасен, но смертельно опасен. Хотя то, как он вел себя зимой, и его нынешнее поведение не совсем сходятся. Неужто я в нем ошибся? – пробормотал он еле слышно, недовольно покачивая головой. – Да нет. Скорее всего, его подтолкнул кто-то из советников. И поверь, что ныне нет ничего важнее, чтобы немедленно дать ему самый жестокий и беспощадный отпор, чтобы он воочию сумел убедиться, что с нами лучше не связываться.

– Но если выступят все разом – твои рыцари, орденские, воины датчан, то неужто он будет в силах их одолеть? – не унимался Генрих.

– Я сделаю все возможное для этого объединения, – тихо заметил епископ. – Но гораздо больше надежд возлагаю на каменные стены наших замков.

Если рязанский князь простоит под первым из них хотя бы два-три месяца и потеряет несколько сотен, а лучше тысяч, из числа своих воинов, то я надеюсь, что он и сам поймет всю тщетность своих усилий. И тут кроется другая опасность, которая заключается в том, что за это время мы изрядно ослабнем и потеряем много людей. То есть ослабнем настолько, что, когда Константин уйдет, с нами совершенно перестанут считаться не только датчане, но и рыцари ордена. А впрочем, утро вечера мудренее. Кажется, так говорят эти русичи. Давай-ка хоть немного поспим. Нас ждет тяжкий день.

Епископ потянулся и с наслаждением улегся на холодный соломенный тюфяк.

«Хоть бы пару шкур постелили», – успел он подумать с некоторым недовольством, но усталость почти мгновенно взяла свое. Уже через пару секунд отец Альберт мирно почивал на жестком ложе.

Генрих некоторое время стоял у изголовья, любуясь безмятежно спящим человеком. Затем он заботливо поправил сползшее с одного края одеяло и на цыпочках, затаив дыхание, вышел из комнаты. Учитель был прав, как, впрочем, и всегда. Перед тяжелым днем надлежало хоть немного поспать.

Через ливонские я проезжал поля,

Вокруг меня все было так уныло…

Бесцветный грунт небес, песчаная земля —

Все на душу раздумье наводило.