Тайна приволжской пасеки - Алексей Биргер

От ребят не ускользнуло, как Николай Христофорович взглянул на смотрителя пристани, высоко подняв брови — словно спрашивая о чем-то без слов, — а тот в ответ еле заметно кивнул. Надо понимать, что катер был уже приготовлен…

— Доброй ночи! — попрощался со спутниками командор. — Отдыхайте, а я сейчас заполню судовой журнал, да и тоже на боковую.

Ребята и Котельников-старший побрели обратно в гостиницу. Как и предсказывал Николай Христофорович, у обслуживающего персонала гостиницы не было никаких возражений против собаки. Петькин отец забрал ключи, и вся компания поднялась наверх, на третий этаж.

— Как будем делиться по номерам? — спросил Котельников-старший, отпирая оба номера.

После недолгого обсуждения решили, что Оса, Сережа и Саша займут один номер, а Петькин отец, Петька и Миша — ну и, разумеется, Бимбо — другой.

— Тогда чистить зубы — и спать! — решительно распорядился Петькин отец. — Завтра у нас опять насыщенный день, так что отдыхать надо как следует!

Через полчаса все уже лежали по кроватям. Бимбо уютно устроился на потертом ковре, почти у выхода из номера.

Петя лежал и пытался представить, что сейчас делает Николай Христофорович. Все еще на яхте? Или уже перебирается на катер, чтобы плыть через реку? Наверно, он еще на яхте, а поплывет попозже, в глухой час ночи, когда легче подобраться незамеченным. Чем он занимается в данный момент? Заполняет судовой журнал? Или чистит и заряжает ружье, тщательно его проверяя, прикидывает, сколько взять запасных коробок с патронами — одну или две?

Сон не шел, да и какой тут сон!

Петя устал держать глаза закрытыми. Он открыл их и повернул голову. За окном уже почти стемнело. Петькин отец, передвигавшийся по комнате совсем неслышно, чтобы никого не разбудить, курил у открытого окна, выпуская дым наружу.

— Папа! — негромко позвал Петя. — Ты еще не спишь?

— Я-то не сплю, — ответил Котельников-старший. — А ты вот спи. И не разговаривай, Мишу разбудишь.

— Я тоже не сплю! — послышался Мишин голос.

«Разумеется, — подумал Петя, — Миша тоже думает о том же самом и не может уснуть. Наверно, и в соседнем номере никто не спит». Возможно, их приятели, не связанные присутствием Петькиного отца, обсуждают сейчас между собой всю ситуацию…

— Папа, — спросил Петя, — а что такое Новосибирск?

— Как — что? — удивился Петькин отец. — Город такой.

— Нет, я имею в виду другое… Когда мы говорили… ну, когда Николай Христофорович рассказывал, за что он себя осуждает, то вы упомянули Новосибирск. Что там было, в Новосибирске?

— А, ты про это… — Отец ненадолго задумался. — Это было в шестьдесят восьмом году. Мы тогда и познакомились с командором Берлингом, при интересных обстоятельствах… — Котельников усмехнулся. — В Новосибирске был организован грандиозный праздник авторской песни. Того жанра, который еще часто называют бардовской песней. Высоцкий, Окуджава, Галич, Визбор…

— То, из-за чего ты как-то чуть не загремел с работы? — спросил Петя. Отец уже рассказывал ему, как его чуть не вышибли взашей из закрытого института за попытку организовать вечер памяти Высоцкого — в восемьдесят первом или восемьдесят втором году, Петя точно не помнил. Спасло отца только то, что он был незаменимым специалистом — практически единственным, занимавшимся перспективными разработками сложной техники, имевшей военное значение.

— Да, — отец кивнул. — А все неприятности начались с того слета, или фестиваля, — называй как хочешь. Там было исполнено на многотысячную аудиторию несколько песен, которые власти посчитали не совсем советскими… и даже совсем не советскими! Особенно возмутил эпизод с песней «Памяти Пастернака», которую Галич исполнил тогда чуть ли не впервые. В конце песни весь зал дружно встал — весь многотысячный зал… Сразу пошло донесение в ЦК, что на слете творится форменное безобразие. Ну и началось!.. Николай Христофорович должен был выступать со своими песнями на следующий день. В воздухе уже пахло грозой, а в его текстах тоже были сомнительные подковырочки… В общем, он не вышел на сцену. Я с ним встретился в тот день. Мне повезло, что я оказался в Новосибирске по работе и видел все это собственными глазами. Впрочем, я бы, наверно, все равно туда поехал, как многие специально приехали с разных концов Союза. Я спустился в ресторан при гостинице, в которой жил, а там уже сидел Николай Христофорович — потягивал коньячок с самого утра. Я знал его как автора двух песен, ходивших тогда по стране, «Воля твоя, солдат…» и «В майский день, на пороге у лета…». Сейчас этих песен никто и не вспомнит… Впрочем, поют иногда… В общем, я набрался смелости и спросил у него, собирается ли он выступать. А он кивнул на почти пустую бутылку коньяка и сказал: «Куда там выступать, когда меня так понесло». Мы с ним посидели. Довольно долго сидели, надо сказать.

Кончилось тем, что я помог ему добраться до номера. Потом, на следующий день, увиделись, он как-то очень проникся ко мне. Вот так и подружились. Пригласил меня, когда вернемся в Москву, прокатиться на яхте. Он тогда как раз первую яхту продал, вторую начинал строить. А тут обрушились кары на головы участников и организаторов фестиваля. Его эти кары обошли стороной — ведь он там не «засветился», он вроде и был, но как бы его и не было. И вот, уже в Москве, он мне сказал: «Ты знаешь, — мы с ним довольно быстро перешли на «ты», — а ведь я тогда попросту струсил. И эти две бутылки коньяка… Это я сам себе создавал оправдание, чтобы на сцену не выходить: мол, творческий человек, занесло вдруг, а значит, и взятки гладки. И нашим, и вашим угодить хотел: и ореол героя сохранить, и по шее не получить. Как говорится, и честь соблюсти и деньгу обрести. Но я-то про себя знаю, что все это был спектакль, фарс. И так на душе паскудно… Мне и тогда показалось, что он был слишком строг к себе, и сейчас так кажется. Но он себя поедом ел за трусость.

— Кажется, я понимаю… — заметил Миша. — Такой человек, как он, будет стараться свою трусость искупить вдвойне…

— Именно. — Котельников-старший выпустил в темнеющее окно струйку дыма. — И я бы сказал, что он не раз ее искупил. Но стыд ведь все равно остается, от него не избавишься, даже если умом понимаешь, что ты уже расквитался сполна за момент трусости. Нужно что-то необычайное — какое-то большое свершение, чтобы человека всего перетряхнуло: чтобы он примирился сам с собой и на душе полегчало.

— И командор постоянно ищет такое… такое необычное, чтобы забыть про свой стыд? — спросил Петя. Он думал о страшных догадках и безумном замысле командора. Вот что им движет, вот откуда это желание все сделать самому!

— Да, — коротко ответил отец.

— А как вы думаете, он это найдет? — спросил Миша. Он чуть не спросил «он это сейчас нашел?» и лишь в последний момент спохватился и поправился: ведь это означало бы проговориться, позволить Петькиному отцу догадаться, что ребята знают то, что им знать не положено.

— Будем надеяться, что нет, — хмуро проговорил Петькин отец. По его тону ребята поняли, что он думает о сегодняшней ночи и очень надеется, что все жуткие догадки командора окажутся неверными. — Тут дело такое… — добавил он. — Если бы он действительно совершил что-то необыкновенное, спас кого-нибудь, выручил близких друзей — ну, что-нибудь такое, понимаете? — то у него, наверно, полегчало бы на душе. А может быть, и нет. Может быть, совершив это, он бы задним числом снова решил, что и это не искупает его давней трусости. А голову сложить в таких попытках прыгнуть выше головы ой как просто. И главное, — с досадой и горечью проговорил Котельников, — что здесь нельзя вмешиваться, чтобы ему помочь, нельзя подставить плечо… В таких ситуациях человек все должен сделать сам и попробовать разделить с ним груз — это значит его оскорбить. Он воспримет любую навязанную помощь как неверие в его силы, как обидный намек: мол, если меня не будет рядом с тобой, то ты опять струсишь! Не остается ничего другого, как отпускать человека одного — и ждать, ждать, ждать… А нет ничего хуже, чем ждать друга, которому ничем не можешь помочь! Чтоб его!.. — Петькин отец с силой загасил окурок в стеклянной пепельнице.