Тоннель времени - Сергей Зверев

Но однажды в одном из ресторанов он был глупо накрыт бригадой СОБРа. И дело не в его боевом прошлом и кровавом настоящем, а просто оказался Хараев не в то время и не в том месте. Приняв приглашение земляка покутить вместе, оказался полевой командир в одной компании с ворами в законе. Конечно, он знал о том, куда приглашен и кто там будет праздновать. Но не предполагал, что это мероприятие остановят прямо посреди торжественной части.

Но еще сильнее удивился, когда выяснилось при установлении его личности, что тянется за ним и дело с углеводородами и что значится он в списках ментов как разыскиваемый преступник. Хараев согласен был отправиться в тюрьму за разбой пятнадцатилетней давности, но никак не хотел отправляться туда в качестве полевого командира. К счастью, никто не обратил внимания на его прошлое, или же сделано было так, чтобы никто внимания не обратил. Как бы то ни было, Хараев вновь оказался под следствием по делу пятилетней давности.

В Лефортове он оказался в общей камере и полгода провел в ней без выезда в колонию. Следствие затянулось удивительно надолго, и этого времени хватило двоим авторитетам из Чечни, один из которых находился под следствием, а второй уже услышал свой приговор – встретиться с Хараевым в одной камере. И по глубокой обкурке короновали убийцу Хараева. Конечно, не просто так. В мире чехов задаром не коронуют. Пряча недавнее прошлое ото всех, даже от случайно подвернувшихся жуликов, Хараев связался с людьми в Грозном, и люди передали ворам сто тысяч долларов. Через неделю одного замочили во время бунта в лагере, а второй скончался от овердозы под Красноярском. Но это уже неважно, дело было сделано.

Судебное заседание не длилось и двадцати минут.

– Еще раз расскажите, гражданин Хараев, при каких обстоятельствах вы были задержаны, – сказал судья, пряча под папку с тисненным на ней золотом гербом страны уже отпечатанный на принтере текст готового постановления.

Следовало торопиться. Об этом Хараева предупреждал и адвокат, и человек, который был впущен к нему в следственный изолятор. «Дубак» вывел его в коридор, покрикивая, что «к следователю». Но когда Хараев заложил руки за спину и перед ним захлопнулась дверь камеры, то услышал за спиной: «Две минуты». Это говорил надзиратель, и до сих пор не разоблаченный полевой командир с удивлением повернул голову. Это было запрещено, но замечания ему никто не сделал. Напротив, ему помогли развернуться.

Человек лет сорока с явными признаками кавказской наружности говорил на родном Хараеву языке и делал это быстро, словно боялся не успеть.

– Завтра утром тебя повезут в суд по твоему заявлению, по ходатайству адвоката. В процессе от государственного обвинения будет наш человек. Ему заплатили много, Резван. Очень много. Судья вынесет правильный приговор, Резван. И ему заплатили еще больше. Ты скажешь, что… – и он объяснил, что нужно сказать. – Тебе вменяют только оружие, и ты должен объяснить судье, что оно и ты – понятия несовместимые. Ты добропорядочный человек, законопослушный, честный. Ты любишь свою семью, чтишь отца и мать. И ввиду явного несоответствия действительности и указанных в протоколах данных просишь суд исполнить Закон и до суда, в который ты, клянешься хлебом, обязательно придешь, освободить тебя из-под стражи.

– А если судья не поверит? – спросил Хараев.

– Время, – сказал надзиратель.

Кавказец достал из кармана стодолларовую купюру и, не глядя, сунул ему в карман.

– Он ничего не знает. Разбирательства случатся потом, и плевать, что будет с судьей, прокурором в процессе и этим шакалом в метре от меня. Главное, ты сможешь уехать. Ты все понял, Резван? Если что-то для тебя не ясно, лучше спроси меня сейчас.

Хараев сказал, что ему ясно все. Разве тут может быть что-то непонятное? Он очень нужен там, на Кавказе…

– Сначала я хочу поблагодарить высокий суд за возможность говорить правду и не стыдиться этого, – сказал Хараев в процессе. – Моя вина заключается в том, что я родился на Кавказе. В семье бедных крестьян, работавших на земле для того, чтобы были сыты дети людей в больших городах. Мой отец был черен волосами, волосы моей мамы были черны, как земля, на которой она работала не покладая рук.

Он посмотрел на герб страны над головою судьи, и глаза его стали влажны от внутренней боли.

– Если бы я родился с бледной кожей и русыми волосами – «Вах!» – сказал бы мой отец. «Горе мне!» – воскликнула бы мать. И стыд лег бы на ее голову. Ее забросали бы камнями, изгнали из родного дома и обрекли на голодную смерть в Аргунском ущелье. Но, сотворив грех, она спасла бы жизнь своему маленькому сыну, Резвану. Четвертому из сыновей, самому младшему. Моя мать заплатила бы своим позором и жизнью за то, что я смог бы спокойно ходить по стране, ездить в большие города и не бояться того, что средь бела дня меня остановят люди в милицейской форме и скажут: «Чурка, дай паспорт посмотреть». Они не били бы меня, сына гор, ногами в спину, не унижали, не оскорбляли и не видели бы во мне низкую тварь, недостойную жизни, которой живут нормальные люди. Я приезжал бы каждый год в ущелье, к могиле мамы, и говорил: «Спасибо, мать, что ты согрешила. Спасибо, что у меня светлые волосы и я не похож ни на одного своего предка. И прости, что тебя больше со мною нет»…

Хараев на мгновение прервался, но совладал с собой и некоторое время смотрел в окно, пережевывая в горле сухой комок.

– Но моя мама была честной женщиной. Она любила свою семью, свой народ и родила меня, похожего на отца, как две росинки на листе весенней айвы. И поэтому, когда я не умер от голода в горном ауле, когда я достиг всего, чего может достичь уважающий себя и свой род мужчина, ко мне может прийти следователь прокуратуры, достать из своего кармана пистолет, положить на стол и вызвать понятых. Так я, человек, избегающий всего, что может повредить моей репутации порядочного человека, стал преступником. И я хочу сказать уважаемому суду: дайте мне умереть.

Представитель прокуратуры вскинул на Хараева удивленный взгляд, судья на минуту прервался от чтения «чистовика» собственного постановления.

– Я хочу умереть. Это будет самым достойным выходом из этой ситуации. Я сын гор и им останусь до последнего мгновения.

– Быть может, вы хотите уточнить свои просьбы? – направил на путь истинный очумевшего от описания собственной судьбы Хараева судья.

– Мой подзащитный страдает от стыда за несправедливые действия государства в отношении него, – застенчиво объяснил адвокат. – Я прошу суд учесть это и не требовать от господина Хараева невозможного. Просить свободу свободному человеку не просто стыдно. Это неслыханное унижение.

Судья поправил очки, сползшие за последние две минуты ниже дозволенного минимума, и посмотрел на адвоката взглядом, полным понимания:

– Прикажете отложить в сторону УПК и благословить господина Хараева на эвтаназию на основании положений Эпаногоги?

– Ваша честь, мой подзащитный просит изменить ему меру пресечения с содержания под стражей на подписку о невыезде, – благословенно морщась, сообщил правозащитник.