Пятая колонна - Владимир Бушин

Отдам всю душу Октябрю и Маю,

И только лиры милой не отдам!

Не отдам крабу… А Маяковский? Великий знаток темы все тот же Сарнов в книге «Сталин и писатели» уверяет: «У Маяковского никаких личных контактов, не говоря уж о личных отношениях, со Сталиным не было». Выходит, врет Сарнов. Конечно. Как и дальше: «Можно предположить (очень они горазды с Соломоном на всякого рода предположения. — В.Б.) о надеждах, которые Сталин возлагал на Маяковского». Каких надеждах? Да известное дело, чтобы он воспел его. Мало ему было од и псалмов Пастернака, Ахматовой, Мандельштама и Джамбула.

Но странное дело, Маяковский упомянул Сталина в своих стихах всего два раза, а ведь, оказывается, было время для од. Волков-то вон что пишет: «18 апреля 1950 года, на следующий день после похорон застрелившегося Маяковского…» (с. 188). 1950-го?! Значит, прожил он не 37 лет, как все считали до сих пор, а почти до шестидесяти лет. Но больше ни строчки о Сталине. Вот упрямец! Это дает все основания полагать, что поэт не застрелился, а убили его по приказу Сталина.

* * *

Уважаемый Владимир Теодорович, не могу продолжать в шутовском притворно-восторженном духе. Пора сказать прямо: книга Соломона Волкова даже для наших дней чубайсовской эпохи нечто совершенно необыкновенное. Это редчайший образец неуважения богини мудрости Афины, покровительницы наук и ремесел. А уж сколько вздора о Шостаковиче и обо всем советском времени!.. И все, чем я игриво восхищался, чушь — от «краба» до встреч Сталина с Маяковским, Есениным и Пастернаком. Ничего этого не было.

Впрочем, ваш друг клевещет не только на советское время. Так, знаменитые стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» он именует «националистическими опусами». И что, вы согласны: на поток клеветы непозволительно отвечать, а отметить годовщину великой битвы — это национализм? Особенно возмущают вашего обличителя такие строки:

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От минских хладных скал до пламенной Колхиды…

Да, именно так и пишет этот заатлантический пушкинист: не «от финских», а «от минских скал».

Но что читаем дальше! «По распоряжению Сталина в годы войны приведенная строфа широко перепечатывалась, но, разумеется, без упоминания о царе» (с. 75). Строфа! Без царя, однако с «минскими скалами»? Да неужели вы верите в это? Неужели сам Сталин приказывал: «Напечатать строфу, но без Николая Палкина!». Может, все-таки это делал не он, а начальник Политуправления Красной Армии Л. 3. Мехлис? Нет, и Лев Захарович не был таким олухом, как ваш заокеанский друг. Да каким же образом у нас фильмы-то ставились, книги-то издавались о князьях и царях — об Александре Невском, Иване Грозном, Петре Первом? Или при этом царей именовали бригадирами стахановских бригад? Как же у нас не только берегли их старые памятники, но и ставил им новые?

Не удивительно, что при таком взгляде на патриотизм Волков ухитрился в «Борисе Годунове» разглядеть «сочувствие Пушкина к Самозванцу». Да что там сочувствие! Поэт «просто любуется» ставленником Польши. Ну как, допустим, Солженицын любуется генералом Власовым, ставленником фашистской Германии, как Путин — самим Солженицыным, известно чьим ставленником, а Грызлов — самим Путиным, ставленником Ельцина и Абрамовича… Более того, «самозванцу Пушкин дает выразить некоторые из своих заветных мыслей: «Я верую в пророчество пиитов». Да ничего тут нет заветного, это мысль не Пушкина. Так издревле, еще во времена Гесиода, кое-кто думал. Однако же какое единение душ великого национального поэта и безродного авантюриста, врага России, сконструировал ваш умник. И не может налюбоваться на плод ума своего. У меня три полных собрания сочинений Пушкина, включая знаменитое академическое 1937 года, да еще однотомник и отдельные сборники. И всюду — «Иль русского царя уже бессильно слово?» Как же это проскочило!

И вообще, что касается Пушкина, то над ним в советское время, уверяет Волков, просто глумились: в 1937 году из столетия со дня его смерти устроили не что иное, как настоящую «вакханалию» (с. 79). О, я это помню: по радио и с эстрады Владимир Яхонтов и Дмитрий Журавлев глумливо читали именно его «Вакхическую песню»:

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!..

А вместо последней строки «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!» они вопили: «Да здравствует Сталин! Да скроется Троц!». Сплошная вакханалия!

Андрей Платонов, уверяет литературный осьминог, ухитрился в эти ужасные дни напечатать хорошую статью о Пушкине, но под псевдонимом. Почему так? А потому, что еще в самом начале 30-х годов после резкой надписи Сталина на журнальной публикации его рассказа «Впрок» Платонова-де «выбросили из литературной жизни». Да как же узнали о надписи Сталина, сделанной в тиши кабинета? Разве он тотчас и опубликовал свои маргиналии, то бишь заметки на полях, как это делал когда-то покойный критик Юрий Суровцев? Владимир Теодорович, вы же должны понимать, что надпись стала известна только после смерти Сталина, а Платонов умер раньше.

Да, у писателя были немалые трудности в жизни и в творчестве, но все тридцатые годы он активно работал и напечатал немало прекрасных вещей. Вспомните хотя бы «Такыр» (1934), «Третий сын» (1935), «Фро» (1936), «Река Потудань» (1937), «На заре туманной юности» (1938), «Родина электричества» (1939)… А сколько было у него именно тогда критических статей! О Горьком, Николае Островском, Юрии Крымове, о Чапеке, Олдингтоне, Хемингуэе… А пьесы для Центрального детского театра!

Статья Платонова «Пушкин — наш товарищ», которую имеет в виду Волков, была напечатана в журнале «Литературный критик» № 1 за 1937 год и вовсе не под псевдонимом, в чем не трудно убедиться, не обращаясь к архиву. В том же «ЛК» вскоре появилась его статья «Пушкин и Горький». В журнале «Красная новь» № 10'37 против обеих статей выступил известный тогда критик Абрам Гурвич. 20 декабря в «Литературной газете» Платонов ответил ему вовсе не как человек, живущий в страхе: «Критический метод Гурвича крайне вульгарен и пошл…». Так вот, ответ А. Гурвича тоже в «ЛГ» так и был озаглавлен — «Ответ тов. Платонову». Где же псевдоним?

Сочинение осьминога изобилует нечистоплотными выдумками такого рода и о других писателях. Так, хочет уверить нас, что в двадцатые годы стихи Пастернака были запрещены. Владимир Теодорович, сообщите этому недотепе хотя бы списочек основных изданий поэта именно в ту пору: «Сестра моя — жизнь» (1922), «Темы и вариации» (1923), «Избранное» (1926), «Девятьсот пятый год» (1927), «Поверх барьеров» (1929)… Еще, говорит, тогда были запрещены и стихи Николая Заболоцкого. И у этого писателя судьба была непростая. Но у него в ту пору и запрещать-то было нечего, кроме разве что нескольких рассказов для детей, напечатанных в журнале «Еж». Неужто злодеи их и запретили? А первая знаменитая книга поэта «Столбцы» вышла в самом конце тех лет — в 1929 году. Вокруг нее бурно кипели страсти, но никто ее не запрещал.