Искальщик - Маргарита Хемлин

Я трогал в засаленном кармане папиросную пачку, угрозы Доры виделись незначительными и прямо идиотскими.

Есть не хотелось, а хотелось сладкого. У меня всегда так.

Возле кровати на табуретке стоял стакан чая, почти горячего – от Доры, наверно. На дне сахар даже не разошелся полностью. Я ругнулся на бабу: точно ж из сахарницы сыпала – ни ложки, ничего.

Не поленился, в буфете взял чайную ложку, размешал как полностью следует, выпил в один залп. Особой сладости не ощутил, разозлился еще крепче, схватил большой сахарный кусок – Перец себе лично всегда большие куски откалывал и раскладывал на расписное блюдечко, а мелкие обратно в сахарницу ссыпал.

Сахар сосался легко. Но в голове не прояснялось, а, наоборот, становилось гуще.

Я строго держался на посту сколько мог. И за шкирку Переца держал при нужде, и нюхал его вонь, и воду ему подносил, и подушку поправлял. Он подушкой этой на меня попытался замахнуться, так из-под головы не сумел вытащить.

Я на Переца во все глаза смотрел, а он на меня в половину глаза. Иногда глаза его закатывались под веки совсем, так он все равно, сволочь гадская, смотрел белками с жилочками красненькими. Вроде этими самыми растопыренными и тонкими паучиными жилочками хотел меня насквозь проткнуть.

Честно сказать, я особенно надеялся на его бред. Что он начнет бредить и что-то интересное скажет. Но не дождался.

Я заснул устало и крепко. Причем повалился лицом в одеяло поверх ног Переца.

Снилось, что держу Переца за ноги, а он маленький, вроде ребенок спеленутый, и дед мне снился и говорил, что надо осторожно с малыми, потому что можно ж приспать.

Очнулся, казалось, скоро. Буквально через некоторые минуты. А на самом деле уже наступило глубокое утро.

Переца на кровати нету. Мои руки связаны рушником, на ногах затянут ремень. А ноги босые. Ботинки мои исчезли.

Как-то дошкандыбал мелкими прыжками и потом даже ползком до своего бушлата на стуле в дальнем углу. Зубами стянул на пол. Головой обстукал сукно, добрался до карманов, носом тыкался в них, как Шмулик, хоть понял сразу – пусто. Нема моего клада. Ушел клад. Ногами Переца – а ушел.

Когда я в мыслях добрался до того, что Перец УШЕЛ, моя голова окончательно стала на место. Не мог он уйти. Не мог. И не мог меня так связать-завязать, что я зубами не развязался. Тем более ботинки снять: шнуровка особая, скаутская, и дырочки, и крючочки – я сам долго привыкал и путался. А Перец еле держался на весу, не то что на ногах.

И почему ж я не проснулся?

Мозги подсказали простой ответ. Тот или чай, или черт знает что в стакане, что я допил за Дорой. Что там на дне телипалось? Несладкое. Может, дурман какой вроде снотворного порошка. Старуха услышала, что я вернулся, быстренько сыпанула, размешать не успела.

Только если для меня готовила – так мне бы и поднесла, мол, попей, хлопчик, с дорожки.

Но ей для чего?

А кому – для чего?

Развязывался я трудно. Рушник полотняный, узел оказался сильно затянут. Сверху материя мокроватая, а внутри узла совсем мокрая. С особым знанием кто-то завязывал. Сухое полотно подобным образом не затянешь. Мы с Мариком, когда качели себе делали, к вербе над Остёркой привязывали рушник и раскачивались, чтоб с размаху на глубину прыгнуть, так именно мочили хорошенько, чтоб узел получался крепкий. Когда такой узел на солнце скоренько высыхал – становился совсем железный.

Получается, меня и водой почти что поливали, а я спал.

И что интересно, ремень, которым мне ноги застегнули, был именно Переца. А Перецу ж с его пузом без ремня – никак.

Неожиданная радость затмила мои размышления на полном ходу. Из-под буфета спокойно торчал кусочек папиросной пачки. Как она туда забежала – непонятно. Различил ее не глазами, не душой – кишками, которые свело в узел, еще хуже мокрого, полотняного.

Подполз тихонько, даже приманивал коробочку, обманно успокаивал, чтоб с места не чкурнула. Схватил, раскрыл – кольцо на месте. Блестит и блестит. Достал, поцеловал. Не так, как вроде обслюнявил, как хлопец девку, я ж видел, не маленький, а как дед целовал мезузу. Мама не так. Мама дотронется, потом концы пальцев поцелует. А дед обязательно лично мезузу. На цыпочки установится и поцелует. Насухо. Без следов.

Сел на кровать, где еще теплело от ватного одеяла, которое грело Шкловского. Сел с мыслью заплакать. Но приказал себе: отставить! И мирно уснул с кольцом в кулаке.

Дом я обыскал весь до крошки.

Ничего хорошего для меня. Для базара – полно, а мне для души – ничего.

Стал жить хозяином. Про Переца старался не размышлять. В школу не ходил. Придумал особенное: сидеть в погребе – в тайной тишине, в земле. Слушал, вслушивался, аж уши разбухали. Потом – завою, закричу одну какую-нибудь букву алфавита. Или зажгу свечку возле ног и провожу репетицию различных бесед – с Раклом, с Рувимом. Но особенно удачно – с Розалией. Да, с Розалией сильно хорошо получалось.

Один раз целый день без перерыва концерт давал, пока в обморок не упал. Я ж крышку погреба закрывал, чтоб полная тишина образовывалась. А воздуха мало. Думаю, потому и упал без чувства.

Причем как-то захотел прочесть любимое стихотворение и еще несколько, но не вспомнил начало. Головой об земляную стенку бился – а совсем ничего не вспомнил.

На четвертый день явилась Дора.

Стукала в калитку, звала Переца и по имени, и по отчеству, и по фамилии, и по-всякому.

Я не открыл. Выглянул разок из-за занавески. Дора ушла, потом, видно, с полдороги вернулась, опять стукала, но без слов. Свет же в доме мигал как попало – и от каганца, и от печки. Я специально заслонку открывал, именно чтоб любоваться огнем. После погреба мне света казалось очень мало. Я каганцы по всему дому расставлял и жег.

Правильно можно подумать, что другой на моем месте распахнул бы перед Дорой дверь и кинулся с расспросами. Но не такой я. Я решил выжидать. Жить в свое удовольствие. На базаре потихоньку, когда дома еда закончится, продавать Перецово шмотье, ложки-вилки, тому подобное. Между прочим, подобного в доме оказалось полно. И ждать я мог и мог.

Честно сказать, видеть никого не хотелось. Не с тоской, а с радостью не хотелось. В первый раз за всю свою жизнь я был совсем один. Мог думать о себе как таковом. Что именно размышлять, я не задумывался, но душа просила внутреннего полета. И я отдавался новому чувству самозабвенно.

В силу того, что энергия била через мои края, пища закончилась быстро. То есть не вся пища, а как раз вкусная. Картошки, буряка, морковки, лука в погребе навалом. Но вкусного – уже ничего.

Взял парусиновый пиджак, матерчатые туфли и соломенную шляпу Переца, в ближайшее воскресенье пошел на базар, чтоб продать.

Сам оделся конспиративно – толстый шарф Переца, бурки его же, короткий кожух – Перец любил отдыхать: на диванчик постелет и разляжется, спину лечит. Шапку его пирожком напялил.