Лики любви и ненависти. Бег зайца через поля - Себастьян Жапризо

Когда он думал о ней, сидя на краю дороги, у него на глаза наворачивались слезы ярости. В тот вечер, когда она склонила над ним свое лицо, дурацкое лицо, разъедаемое желанием любой ценой причинить ему боль, когда она осмелилась произнести: «А если ты умрешь?», — неужели она и вправду считала, что сможет жить дальше? Он еще слышал ее шаги, ее близкое дыхание, к нему возвращались по очереди слова, которые она произносила, эти жалкие слова, свинцовые от тоски и от обид, знакомых миру, знакомых его матери, знакомых и ему, и ей. Но возможно, Симона не чувствовала в них этой гнетущей тяжести, этой разрушительной силы? Может быть, она пожимает плечами, вспоминая их ссоры?

«Мы не бросим наш дом», — сказал он, когда они уезжали из Араша.

Она больше не вернется, бросит его подыхать. Но его жажда жизни будет сильнее ненависти. Не нужно больше надеяться, напрасно ждать.

Это тоже равносильно смерти. Лучше вернуться в шале, забраться в свой кокон, заткнуть уши и отдаться на волю течения.

Он не хотел писать первым. Для чего? Он знал, какой силой обладает молчание, и ему нечего было сказать ей, кроме того, что она уже знала. Мог ли он сказать ей, что любит и ненавидит ее одновременно? Мог ли он сказать ей, что долгими, давящими ночами он разговаривает вслух в тишине, бесконечно перебирая воспоминания, так, что они становятся неузнаваемыми?

Мог ли он сказать ей, что влачит свою жизнь, ежечасно, ежеминутно думая о ней, в надежде, что она последует за ним в могилу? Ей должна быть известна та же тоска, то же мучительное безумство, она должна видеть те же сны и каждый вечер умирать той же смертью.

Он не писал, но постепенно смог убедить себя, что написала она, что письмо не дошло, что она вернется.

Он представлял себе, разговаривая сам с собой, как Симона поднимается по тропинке. Он ждал ее у двери дома, высокий, сильный, невозмутимый, и когда она наконец приходила, у нее было такое же лицо, как тогда, тем вечером, в пустом ресторанчике в Шамони, и он улыбался ей, распахивая объятия.

Он изводил себя, и знал это, невозможной нежностью, но не мог заставить себя не возвращаться бесконечно к этой сцене, представляя ее в малейших подробностях, повторяя каждое произнесенное тогда слово.

В другие минуты он вспоминал, искажая воспоминания. У нее не было перед ним преимуществ и никогда не будет. Она ничего не сможет ему сделать, он не сдастся, она будет валяться у него в ногах. Господи, какая же она жалкая!

Он похудел и с трудом мог стоять, медленно ходил из комнаты в комнату, продолжая вести диалог с тенью. Сингапур, острова, коралловые рифы — как давно он мог думать обо всем этом без горечи, даже верить в это, почему бы и нет? Ребенком, лишенным отца, он вновь попадал в опустевший дом, чувствовал на себе тяжелый взгляд, прикосновение руки.

А что если, несмотря ни на что, один–един—ственный раз то, о чем он мечтал, правда, что, если она вернется?

Она вернулась ясным весенним днем в своем тесном темном пальто, когда цвели все деревья.

Утром он получил телеграмму.

«Я больше не могу, — писала она. — Приеду вечером».

Прочитав, он долго, словно оглушенный, не был способен ни о чем думать. Он должен был сесть. Грудь горела, кровь оглушительно колотилась в ушах. Он говорил себе, что она возвращается, чтобы умереть вместе с ним. Он ждал весь день, сидя перед дверью шале, без единой мысли.

Когда наступила ночь, его охватил ужас: а что если она послала телеграмму только для того, чтобы заставить его ждать и сделать ему еще больнее? Нет, это невозможно. Он слишком долго надеялся, слишком долго страдал, а она слишком проста для таких уловок.

Он еще долго сидел на пороге дома, закрыв глаза, потом замерз. Пошел в комнату за курткой. Когда он надевал ее, услышал, как по дороге проехала машина и остановилась возле ворот. Он подбежал к двери, увидел свет фар в ночной мгле, постарался разглядеть Симону. Было слишком темно. Машина развернулась и уехала. Он прислушался. Раздались шаги по гравию, спокойные, приближающиеся шаги.

Она внезапно показалась на аллее с чемоданом в руке, и он сделал несколько шагов, чтобы оказаться в свете фонаря. Еще несколько шагов, и она перед ним: неподвижное лицо, заострившиеся черты. Она поставила чемодан, и долгое мгновенье они молча смотрели друг на друга. У нее был усталый вид, словно ее измотало длинное путешествие в поезде, она казалась постаревшей. Глаза больше не блестели. Он подождал, когда она заговорит, у него пересохло в горле. Но она молчала.

— Ты вернулась? — сказал он.

Словно это было неясно.

— Почему?

Она устало пожала плечами и отвела взгляд.

— Не знаю, — сказала она. — В телеграмме все сказано.

— Да, — сказал он, — да.

Ему хотелось дотронуться до нее, взять ее за руку. Он не осмеливался, он никогда теперь, наверное, не осмелится.

— Можно войти? — сказала она, снова взглянув на него.

Он пропустил ее и вошел следом. Она положила чемодан на стол и повернулась к нему. С легкой улыбкой она качала головой, словно смеялась над собой или над ним, или над ними обоими.

— Ты удивился? — сказала она.

— Нет. Я только и делал, что ждал тебя.

Она опустила голову.

— Тебе не лучше?

— Нет. Тебе, наверное, не следовало возвращаться.

Она посмотрела на него. И снова он увидел у нее ту же улыбку, в которой не было тепла.

— Почему? — сказала она.

— Ты слышала, что сказал этот мерзкий врач.

— Что это меняет?

— Не знаю, — сказал он. — Я ничего не знаю.

Она открыла чемодан, вынула белье. Аккуратно разложила его на столе. Когда в чемодане ничего не осталось, она закрыла его и поставила на пол. Он чувствовал, что она не подойдет теперь к нему, больше не подойдет.

— Мне все равно, — сказала она, — все равно так лучше, чем то, что я пережила за последние недели.

Она снова посмотрела на него. Она стояла перед ним очень прямо, на ее лице застыло выражение грустной иронии.

— Ты не боишься? — спросил он. — Кашляешь, кашляешь, а потом подыхаешь, так это происходит.

— Я знаю.

— Это случится и с тобой.

Она только легко повела плечом, но он знал, что она скажет, еще до того, как она открыла рот.

— Не бойся за меня, — сказала она.

Потом она сняла пальто, повесила его на спинку стула и взяла стопку белья. Он увидел, как она идет в комнату напротив их бывшей спальни. Она открыла дверь, сказала, не глядя:

— Я буду здесь, если не возражаешь.

Он долго слушал, как она ходит в закрытой комнате. На мгновенье — очень быстро — он представил себе, что она придет к нему и он обнимет ее, как раньше. Но это было раньше, и невозможно было начать сначала.