Резидент - Аскольд Шейкин

— Подожди, он что же? В провокаторах? Или от себя? — ошеломленно спрашивал Леонтий.

Евграф торжествующе смеялся:

— Что-с? Скушали? Может, водички запить принести?..

Дальнейших слов Евграфа Леонтий не слышал. Кровь прилила к его голове.

«Попал… попал, — стучало сердце. — Бежать? Не вернуться в лавку? А потом что?.. Увести в степь и убить? А потом что?..»

Как он отвязался от Евграфа, куда тот пропал, этого Леонтий не заметил. Он впал в какое-то странное состояние. Это была усталость до глухоты, до физической невозможности сказать хотя бы несколько слов. Такое случилось с ним впервые за все время работы в белом тылу, да и вообще, пожалуй, впервые в жизни обрушилась на него такая огромная тяжесть.

Он идет по улице. Его окликают. В ответ он с великим трудом приподнимает шляпу. Но с кем он здоровается? Он не понимает этого!

Он дома. Мать о чем-то спрашивает. Он отвечает. Но о чем она спрашивает? Что он отвечает?.

Фотий Фомич Варенцов встречает его на улице.

— Да, — отвечает Леонтий, — да…

Но о чем шла речь? Что нужно было от него Фотию Фомичу?..

Так говорящий во сне никогда не помнит слов, какие он говорил.

* * *

Афанасий пришел ровно в четыре часа. Был он в лоснящихся от машинного масла штанах и телогрейке, но руки и лицо белели, тщательно вымытые, и от этого рабочая одежда на нем показалась Леонтию маскарадным костюмом. Но он сдержался и в ответ на веселое, с улыбкой, приветствие Афанасия: «Здоровы будете? Вот и я — раб божий, обшитый кожей», — ответил спокойно:

— Здравствуй еще раз. Я один тут, — и сразу встал. — Пойдем прогуляемся. Одурел я от духоты, да и мухи кусаются.

— Осень, вот и кусаются, — проговорил Афанасий, внимательно глядя на Леонтия. — Пойдем прогуляемся, а то выглядишь ты — краше на кладбище возят. С утром сравнить, так сам на себя не похож.

«Намекаешь? — подумал Леонтий. — Но ведь ты один пришел. Неужели ты один меня думаешь одолеть?»

Они вышли из лавки и направились вдоль железнодорожной насыпи, говоря о базарных ценах. Когда поравнялись с окраинными домами, Афанасий спросил:

— В степь-то зачем? Полынью угощать? Ты уж лучше в скутовский погребок веди. Там наливка сладкая.

Они отошли от железной дороги и стали спускаться в балку.

«Вот там, за мостом, — решал Леонтий. — А после — бежать. И прощай все. Но ведь Настя, мать останутся!.. Евграф будет счастлив, если только за компанию и его не посадят. Чудак этот Евграф — искал в нем, Леонтии, сообщника на подлое дело! Разве среди таких, как он, надо искать? Или он уже так хорошо прятал себя, что даже Евграф спутался?. Как все хорошо шло! Нет уж. Лучше одному было еще поработать».

Он перехватил в кармане рукоятку крошечного наганчика — другого оружия у него не было. Саженей двадцать еще. Афанасий будто заметил что-то, замедлил шаги.

— О чем ты, Леонтий, говорить хотел? Хватит идти, ну его к бесу! Мне сегодня и так еще у вагонов с масленкой побегать придется!

«Сказать ему? Перед смертью сказать или бить сразу?»

Пять шагов осталось, четыре…

Леонтий говорит, и в голосе его издевка:

— Дело тут есть одно…

— Ну?

Афанасий остановился и прищурясь и в то же время с какой-то подзадоривающей снисходительной усмешкой стал смотреть на Леонтия.

— Девица тут есть одна. С бо-ольшими деньгами!

Афанасий молчал. «Сейчас ударю», — решил Леонтий, но тот стоял неудобно: боком и немного сзади, — стрелять было не с руки, и, выжидая, Леонтий продолжал:

— Деньги у нее от красных… Знаешь, о ком говорю?

— От красных? Да ну? Да какие ж деньги у красных-то?

Афанасий спросил так простодушно, что Леонтий подумал: «Ошибка? Не предатель? Наш?» — но продолжал тем же спокойно-презрительным тоном:

— Да ты же знаешь, кто это. Мария Полтавченко!

Афанасий, не поворачивая головы, прищурился:

— Откуда знаешь? Откуда? — строго, как на допросе, повторил он.

— Евграф сказал, — ответил Леонтий, больше не сомневаясь в том, что Афанасий предатель, и лишь выгадывая время, и вдруг он понял, как следует вести себя дальше, что говорить: — Евграф сказал, — продолжал он сообщнически. — А зачем ему деньги? — он ликовал про себя, уверенный, что выход нашелся. — Пропьет! А мы с тобой в дело употребим.

Афанасий опустил плечи и проговорил негромко, как сонный:

— Евграф… Болтает Евграф. Зря болтает. Старуха ничего не скажет. Тряхнуть — подохнет. У нее и так за ночь сердце по три раза заходится. А дочка — телушка телушкой… И так уж захоронила! Весь дом перерыли — нигде ничего. А должно быть.

«Он не просто предатель, — слушая его, думал Леонтий. — Он у них штатный. Он в допросах участвует». И оттого, наверно, что он теперь точно знал: перед ним враг, Леонтий держался ровно, спокойно, даже несколько строго. Недавний страх и растерянность казались ему теперь просто смешными.

— Судить будут? — спросил он.

— Будут. Да какой суд! Военно-полевой. Секретарем там Желтовский. Отец его начальником станции при Николае был. Его за саботаж при Советах расстреляли. Помнишь? Ну да тебя тут в ту пору не было… Он теперь за отца всех под одну статью подводит — к стенке. Это для нас с тобой сотня тысяч — богатство. А для них там лишь бы доложить, что еще одного большевика кончили. Они вроде уж и следствие завершили. Харлампий-то Чагин удрал, а он главный был. Уж он-то все знал… Уплывут деньги, — он вдруг поглядел на Леонтия с завистливым восторгом. — Ты сумел вот… Как словчил-то? Не хочешь сказать?.. Рядом когда-то у станка стояли. А ты вдруг — раз да в купцы! А я чем хуже?.. Не хочешь сказать? Да и верно. Что болтать? Сорвал и сиди… Евграшка — дурак. Ни в тын, ни в ворота, ему эти деньги грех давать, это ты верно… А мне — нет. Я б им место нашел. У меня до последнего рубля всегда все рассчитано.

Леонтий вспомнил вдруг то, о чем говорил на улице Фотий Фомич. В донских газетах напечатано злорадное сообщение: «Большевики взяли Самару и Сызрань, нанеся поражение войскам так называемого самарского правительства». Так называемого!.. Друг с другом грызутся.

Он прервал Афанасия:

— Погоди. Сколько денег там?

— Много.

Леонтий рассмеялся: в тоне, каким было сказано это слово, слышалось, что Афанасий по-настоящему верит ему.

— Много, — повторил он. — Разве так дело ведут? Надо точно знать, сколько там. Ну суди сам: с чего я буду вкладывать в это больше, чем на торговле своей процент заработаю? Мне тогда и лезть нечего!

Афанасий смотрел на него уважительно и даже с подобострастием:

— Двести тысяч должно быть, если только не раздала. Деньги эти для передачи семьям расстрелянных.