Дочь циркача - Юстейн Гордер

Мою голову переполняли мысли, мне постоянно хотелось найти укромное местечко, где бы я мог сесть с карандашом и бумагой и без помех погрузиться в свои мечты. Я записывал длинные беседы между двумя или несколькими голосами, звучавшими у меня в голове, обычно обсуждались темы бытия, познания или эстетики. Кто-то говорил: Для меня совершенно очевидно, что душа человека бессмертна, она лишь на короткое время поселяется в оболочке из плоти и крови. Ему возражал другой: Нет-нет. Человек — животное, как и все остальные твари. Или, как сказал Будда на смертном одре, все состоящее из частей преходяще.

Такие диалоги могли занимать по нескольку десятков страниц, но мне всегда было приятно освободить от них голову. Однако стоило перенести их на бумагу, как моя голова снова полнилась голосами и мне приходилось снова избавляться от них.

Диалоги, от которых я избавлялся, порой являлись отзвуками будничной жизни. Например, один голос говорил: Пришел все-таки? Неужели ты не мог позвонить и предупредить, что задержишься? Ему отвечал другой голос: Я же сказал, что совещание, возможно, затянется. И снова первый голос: Ты хочешь сказать, что до сих пор сидел на совещании? Ведь уже почти двенадцать! И представление начиналось.

Я никогда не знал заранее, к чему приведут такие вступительные реплики. И записывал диалог лишь бы выкинуть его из головы. Я не мог иначе успокоить непрерывно работающий мозг, как записать все подаваемые им импульсы.

Несколько раз я пытался затуманить мозг алкоголем, но тогда спирт проникал в истории и жидкость, словно испарившись, превращалась в чистый дух. Хотя алкоголь сильно возбуждал фантазию, он в то же время приглушал страх перед ней, он одновременно и запускал мотор, и давал мне мужество и силы, необходимые, чтобы выдерживать работу этого мотора. Через мою голову плыл целый косяк голосов, и несколько лишних бокалов помогали мне удержать их все.

Проснувшись утром, я не всегда помнил все записанное накануне вечером, во всяком случае последнее пришедшее мне в голову после двух бутылок вина. Тогда, накинув халат, я спешил в кабинет бросить взгляд на письменный стол: нет ли там чего-нибудь стоящего? Взяв свои заметки, я уже не помнил, что там написал, как будто у меня в руках был незнакомый документ, попавший ко мне каким-то таинственным образом.

Я все время пытаюсь забыть, даже когда не помню, что двигало моей фантазией и заставляло периодически употреблять алкоголь. Зачем я тратил столько сил на то, чтобы забыть что-то, чего все равно не мог восстановить в своей памяти?

Только общение с природой и визиты девушек на короткое время давали мне душевный покой.

Я мистически относился к природе еще до того, как начал учиться в гимназии. Мир казался мне чем-то призрачным и волшебным. В дневнике у меня записано: Я вижу насквозь почти все. Единственное, чего я не могу увидеть насквозь, это сам мир. Он слишком массивен. И непроницаем. Я всегда пасую, когда речь заходит о нем. Он, единственный, мешает мне обрести полное знание.

Кроме того, я был романтиком. Мне бы никогда не пришло в голову признаться девушке в любви, если я не питал к ней подлинного чувства, как я не признавался в любви тем девушкам, которые оставались у меня на ночь. Я вдруг подумал, что мог бы быть верным любовником. Мог бы всю жизнь прожить в каком-нибудь лесном домишке с той, которую полюбил по-настоящему, но сначала ее нужно было найти. Бродя за городом, я не сомневался, что она может возникнуть передо мной в любую минуту. Может, она уже стоит на тропинке за следующим поворотом, думал я. Это не преувеличение. Я не сомневался, что она существует.

* * *

В тот теплый июньский вечер я пришел на Уллеволсетер из Мидтстюена. В Нурмарке было безлюдно, может, именно поэтому я в тот день был так полон ожиданий. Я дошел до Скьеннунгстюа, не встретив ни души, отчего надежды, что она вдруг выйдет мне навстречу, только усилились. Если бы в лесу гуляло много народу, мы бы, скорее всего, даже не заметили друг друга, во всяком случае, не остановились бы, чтобы переброситься парой фраз.

Я зашел в кафе, взял вафли, глинтвейн с черной смородиной и устроился на лужайке. Неподалеку на скамейке сидела девушка с темными вьющимися волосами, в синих джинсах и красном джемпере. Кроме нас, на Уллеволсетере никого не было. Она тоже что-то пила, но вскоре встала и небрежным шагом подошла ко мне. На какое-то мгновение я испугался, что она одна из тех девушек, которые ночевали у меня, у многих из них были темные волосы, у некоторых даже вьющиеся, всех не упомнишь. Но та, что стояла передо мной, была значительно старше их, лет на восемь или на десять. Девушка моего возраста постеснялась бы взять на себя инициативу. Она села на траву и сказала, что ее зовут Мария. Говорила она по-шведски, у меня никогда не было девушки из Швеции. Я понял, что именно Марию искал все последние месяцы. Мы должны были встретиться, никого, кроме нас двоих, тут не было, мы не встретились бы здесь с ней этим теплым июньским вечером, если бы не были предназначены друг другу.

Лишь несколько минут мы вели вежливую беседу ни о чем, а потом заговорили свободно, словно давным-давно знали друг друга. Ей было двадцать девять лет, она только что получила степень магистра по истории искусств в университете Осло. До этого Мария изучала искусство Ренессанса в Италии. Жила она в студенческом городке в Крингшё, что тоже было новым и многообещающим. Девушки, с которыми я встречался раньше, всегда приходили ко мне, они жили в семьях, с родителями, братьями и сестрами. Мария родилась в Швеции, но сейчас ее родители жили в Германии.

Она была совершенно особенная, но чем больше я ее узнавал, тем больше думал, что во многом мы схожи. Хорошенькая и насмешливая, она, как и я, отличалась способностью быстро находить ассоциации и делать умозаключения. Как и я, она обладала утонченной фантазией — неистощимым рогом изобилия, полным мыслей, выдумок и идей. Она была нежной и уязвимой, но могла вдруг стать безжалостной и грубой. Впервые мне встретилась женщина, к которой я что-то чувствовал, с которой хотел и мог поддерживать отношения. Мы были как две половинки одной души: Анимус и Анима[19].

Я без памяти влюбился в нее, впервые в жизни, и эта влюбленность не была поверхностной. Я знал много девушек, даже слишком много. Мое увлечение Марией вовсе не означало, что я не знал лучшего. Напротив, я считал, что уже подготовлен к тому, чтобы вступить в серьезные отношения с женщиной.

Еще там, на Уллеволсетере, я начал рассказывать Марии разные истории. Она как будто по моим глазам видела, что я битком набит ими, и понимала, что только она может вытянуть их из меня. Она всегда чувствовала, что я придумал, а что действительно пережил. Мария понимала иронию и метаиронию, а это важная предпосылка для истинной связи.

Я рассказал ей лучшие из моих историй, и она не только слушала, но вставляла свои комментарии, задавала вопросы и внесла много дельных предложений. Однако она всегда соглашалась с тем, как я закончил историю, и не из вежливости, а потому, что понимала: лучший конец ей не придумать. Если бы я сказал что-нибудь глупое или непоследовательное, она бы тут же вмешалась и поправила меня. Но я не говорил ничего глупого или непоследовательного, все, что я рассказал Марии в тот день, было основательно продумано. И она это поняла. Мария была зрелая женщина.