Достойна счастья - Полина Федорова

— Да, да, господин Гринберг, я поняла. Обещаю быть спокойной и умиротворенной, — ответила Лиза и протянула руки к маленькому пищащему свертку.

Она сдержала слово, хотя давалось ей это не просто. Разве можно приказать себе не думать о батюшке, о своей ничем не искупаемой вине пред ним, не думать о Федоре, о том, где он, что с ним, жив ли? Но Лиза была дочерью своего отца, а значит, решительности ей было не занимать, да и маленький Феденька требовал постоянного внимания и ухода. Первые полгода она столь сильно уставала, что часто только и думала, когда ж упадет на кровать и выспится. Хорошо, что рядом всегда была Наташа. Но ее руки требовались и для Ольги Самсоновны. После переезда на мызу, старушка стала прихварывать и через год почти в день рождения Феденьки тихо угасла. Ее смерть стала еще одним ударом для Лизы. Похоронив тетушку, она еще боле стала размышлять о будущей своей жизни. И, пожалуй, даже не столько о своей, сколько о судьбе сына. Необходимо было принять какое-либо решение. Прятаться на мызе всю жизнь было бы неразумно, да и вряд ли возможно. И, в конце концов, у ребенка есть отец.

Теперь почти постоянно Лиза думала о Дивове, и противоречивые чувства терзали ее душу. Она горячо молилась, чтобы он был жив, уцелел в роковом пламени сражений. Но если Федор жив и до сих пор не дал о себе знать, значит, забыл о ней. Возможно, сейчас в этот момент он ухаживает за другой девушкой, для другой звучит страстью и нежностью его голос. Волна гнева и негодования охватывала ее. Бесчестный низкий человек! За его любовь ей пришлось заплатить неимоверно высокую цену. Это он виновен в смерти батюшки! А маленький Феденька? Он тоже будет расплачиваться своей жизнью за легкомыслие отца и слабость матери? Допустить такую несправедливость Лиза не могла. И постепенно у нее вызрело великолепное, как ей показалось, решение — если она не имеет возможности найти Дивова, то, по крайней мере, знает, где можно отыскать его матушку.

Странно, но Казань оказалась похожей на Архангельск. И там, и здесь центральной улицей была Воскресенская — так же с Гостиным двором. Как в Архангельске, имелись в Казани каменная крепость, Почтовая контора, приходские церкви, кирха, внушительное здание Благородного Собрания, Архиерейский дом с консисторией, мануфактуры, конечно, Губернское присутствие и свое Адмиралтейство с верфью на реке Казанке. Она же, вместо Двины, вместе с впадающими в нее речками и протоками делила город на части, как и в Архангельске, не всегда соединенные между собой мостами. Вместо кафедрального пятиглавого Троицкого собора, в городе имелся Благовещенский пятиглавый кафедральный собор. И ежели все губернские города чем-то схожи между собой, то Архангельск и Казань были схожи особенно.

И это не подняло Елизавете Петровне настроения. На душе стало как-то муторно. Эта дальняя дорога вымотала последние силы. Феденька беспрестанно плакал, капризничал, и оттого Лиза с Натальей мучались еще больше. Беспокойный и смышленый парень, верно, чувствовал, что там, куда его так долго везут, пугающая неизвестность сокрыта туманным облаком, какое он видел над чередой озер вроде того, что они едва проехали.

Расспросив дорогой, где проживает вдова надворного советника Дивова Екатерина Борисовна, Елизавета с сыном и горничной въехали, наконец, в Грузинскую улицу и остановились у крыльца, возле которого небольшими группками стояли люди, тихо переговаривающиеся между собой. У ворот дома стоял погребальный катафалк, а к крыльцу была приставлена крышка гроба. Поднявшись по скрипучим ступеням, Елизавета неуверенными шагами вошла в дом, замирая от охватившего сердце недоброго предчувствия. Пройдя в залу, она увидела в центре стол со стоящим на нем гробом. Вокруг горели свечи и хлопотали священники в черных ризах. Какая-то дама стояла недалеко от гроба и всхлипывала.

— Прошу прощения, — тихо обратилась к ней Елизавета. — Где я могу найти госпожу Екатерину Борисовну Дивову?

— А вы, простите, кто ей будете?

— Я… Я ее родственница.

— Вы издалека?

— Да.

Женщина вскинула на Лизу покрасневшие заплаканные глаза и кивнула на гроб:

— Вы уже нашли ее.

Лиза почувствовала вдруг, что пол пошатнулся, и стены стали падать на бок. Чтобы как-то удержаться, она вскинула руки, пытаясь схватиться за женщину, но переставшие слушаться пальцы лишь скользнули по шелку китайского крепа. А потом разом погасли все свечи, и стало темно…

— Как вы себя чувствуете?

Пахло уксусом и камфарой. Елизавета лежала на постели, и склонившаяся над ней моложавая красивая дама смотрела на нее с добротой и участием.

— Это вы? — признала в ней Лиза ту самую женщину, с которой она разговаривала в доме Дивовой.

— Да, — просто ответила та. — Ни о чем не беспокойтесь, вы находитесь у меня в доме. И поскольку вы родственница моей кузины покойной Екатерины Борисовны, Царство ей Небесное, то, стало быть, и мне родня.

— А мой сын?

— И сын, и ваша горничная тоже у меня, — улыбнулась женщина. — Так что лежите спокойно и ни о чем не думайте.

Добрую самаритянку звали Варварой Васильевной. Была она вдовой славного своими деяниями на ниве межевых споров Ивана Даниловича Мамаева, дворянина мелкопоместного, однако роду столь древнего, что, будь ныне в заводе местнические споры, то ему с головой были бы выданы и губернский предводитель дворянства Григорий Киселев, и князь Мустафин, выводивший свой род из булгарских эмиров, и даже сам казанский военный губернатор Алексей Николаевич Бахметьев.

Весь день Лизавета пролежала в постели, время от времени проваливаясь то ли в забытье, то ли в сон. Под вечер попыталась было подняться и даже встала, но перед глазами все поплыло, так что ей пришлось лишь бессильно опуститься на кровать. Наташка, как маленькую, накормила ее с ложечки куриным бульоном, и ночь Лиза проспала хорошо, покойно. Утром она чувствовала себя лучше, оделась, правда, не без помощи горничной, прошла к Феденьке. Тот еще спал и смешно морщил носик, улыбаясь во сне. Что ему такое веселое снилось? Впрочем, пусть покуда радуется. Хотя бы во сне. Ибо иной радости ждать было неоткуда.

Подошла Варвара Васильевна, посмотрела на Феденьку, тоже улыбнулась. И Лиза, отозвав ее в укромный уголок, поведала про себя все, без утайки, нимало не стесняясь и прямо отвечая на вопросы, что, хоть и редко, но задавала госпожа Мамаева. И то, что сейчас Лизавета по доброй своей воле говорила этой незнакомой женщине, та Лизанька, что жила с отцом в Архангельске, никогда бы не поведала ни дальним, ни близким даже и при понуждении. Да и не похожа была эта Лиза на ту, прежнюю.

— Что ж, — завершила ее исповедь Мамаева, когда они, поплакав каждая о своем, смаргивали последние слезы, — вы и правда мне родственница через сыночка своего Феденьку. Ехать вам боле некуда, так что оставайтесь-ка у меня и живите, милая, сколь угодно. Авось у вас что и сладится. А на все расспросы, кто вы да откуда, отвечайте, дескать, племянница вы моя — по моему кузену Илье Ильичу Мельгунову из Тульской губернии, — вдовица. И я то же буду говорить, коли расспросы про вас пойдут. Тут, моя хорошая, злых языков хватает.