Джентльмены - Клас Эстергрен

Однажды утром мы читали об ужасной катастрофе, которая случилась на крыше небоскреба в Нью-Йорке. На этой крыше стояла масса людей, которых должны были доставить в аэропорт Кеннеди. Внезапно вертолет, уже почти опустившийся на крышу, накренился от порыва ветра, и лопасть пропеллера врезалась в людскую массу. Кого-то разрубило вдоль, кого-то поперек, некоторым просто перерезало горло. Говорили, что одна из голов упала на тротуар в нескольких кварталах от места происшествия, люди падали в обморок, один ортодоксальный еврей пережил видение, сошел с ума и вырвал себе бороду, а один ушлый предприниматель сорвал куш года, мгновенно распродав все старые бинокли любопытным, желающим проследить за судьбой упавшей головы.

Для Генри все это было слишком.

— Нет, ты можешь это представить?! — вопил он, меряя шагами кухню. — Голова плюхается на тротуар, прямо тебе под ноги! Отрезанная голова. Представь себе выражение лица. Ручаюсь, что сперва голова стукнула по башке Лео, а потом уже упала посреди улицы. Говорю тебе, он притягивает все несчастья. Ты его не знаешь, но я-то знаю.

Генри покраснел от возбуждения и успокоился, лишь сунув голову под кран с холодной водой. Все как рукой сняло.

— Кстати, насчет Лео, — спокойно произнес он. — Надо сделать ход за эту неделю. Лео играет в шахматы по переписке со старичком по фамилии Хагберг, который живет в Буросе.

— Ясно.

— Он главный бухгалтер и настоящий шахматный маньяк, он ведет партии, разбросанные по всему нашему полушарию. Только этим и живет. Если Лео о ком-то и думает, то об этом старике, и теперь, когда его нет, надо держать марку. Но я ничего не понимаю в шахматах.

— Я тоже.

— Вот черт! — пробормотал Генри. — Черт побери. Ну да ладно, одна голова хорошо, а две лучше. Пойдем-ка сделаем ход.

Мы вошли в гостиную, где возле телевизора красовался столик из палисандрового дерева, взяли пару стульев и присели рядом. Генри зачитал схему хитроумного хода, присланную шахматным маньяком и главным бухгалтером Хагбергом из Бороса, после чего мы переставили его черного коня, констатировав собственное плачевное положение.

— О чем я только думал! — смущенно пробормотал Генри. — Хагберг, кстати, и не знает, что вместо Лео играю я. Если бы узнал, умер бы, наверное, от унижения. Он, кстати, пока сделал всего два хода.

— Это безнадежно, — сокрушенно произнес я.

— Нет ничего безнадежного, Класа, — возразил Генри. — Есть сигарета?

Мы закурили, уставившись на чертова коня. И вскоре, в результате мучительных размышлений, пришли к выводу, что наш единственный выход — рокировка. Генри напечатал схему хода на пишущей машинке — его детские каракули могли вызвать подозрения у главного бухгалтера, — и положил письмо в холле, среди прочих, ожидающих отправки.

Потом мы разошлись по своим углам в квартире. Генри собирался упражняться в игре на рояле, я же уселся в библиотеке с дешевым изданием «Красной комнаты» и красным карандашом наизготовку. Я планировал как следует поработать над проблематикой произведения.

Так мы и проводили утренние часы до предобеденной встречи в холле. Там Генри открывал ящик буфета, где лежала пара десятков книжечек с обеденными купонами.

— Только без вопросов, — говорил он, протягивая мне одну. — Одна пачка в неделю, без спиртного и без вопросов.

— Слово джентльмена, — торжественно обещал я.

Мы нередко ходили в обеденный ресторан «Костас» на улице Бельмансгатан. Там обычно можно было встретить всю честную компанию: Воровскую Королеву, Грегера и Биргера из «Мёбельман», галеристов, Сигарщика и Павана. Приятная атмосфера и вкусная еда заслуживали отметки в путеводителе для туристов.

В октябре я вновь обрел себя как личность и гражданин. Полицейское расследование и зондирование, проведенное страховой компанией, дали приблизительно одинаково благоприятные результаты в отношении Класа Эстергрена, в дальнейшем именуемого Обворованный. Проворный и бодрый страховой агент позвонил мне, чтобы сообщить, что пока мне полагается частичная выплата в размере десяти тысяч крон. За этим последовали сообщения от прочих государственных учреждений, выписавших мне новый паспорт, удостоверение личности и прочие документы, отправившиеся из моего дома на черный рынок. Часть страховой суммы покрыла налоговую недоимку и прочие неприятные задолженности, но и осталось немало. Мы решили отпраздновать это дело. На рынке продавали омара, и Генри, отправившись на разведку, вскоре вернулся от знакомого торговца с тремя живехонькими, черными, как ил, здоровяками, которые агрессивно ощупывали деревянный ящичек своими усиками.

Генри приготовил мгновенно покрасневших омаров с овощами, пивом и специями. Около семи вечера трапеза была готова. Я организовал прекрасную сервировку: достойный фарфор, высокие хрустальные бокалы под «Руффино Тоскано Бьянко», сухое и прохладное.

Мы ели горячих омаров с маслом и поджаренным хлебом. Ели тихо и благоговейно, ибо горячий омар, правильно приготовленный, — одна из самых вкусных вещей, которые только может предложить наша планета. После ужина мы перебрались в гостиную, чтобы выпить кофе, блаженствуя перед камином. У нас в планах был выход в город — последнее время мы и вправду жили скромно и скучно, — но от деликатесов нас совсем разморило, а итальянское вино вовсе не даровало итальянский темперамент.

Генри поставил пластинку со старым джазом, и бодрости это не прибавило. Более, чем когда-либо в жизни, я хотел послушать старый рок — любую пластинку, лишь бы ритм и энергия поставили меня на ноги. Но все мои пластинки украли, а для Генри поп и рок просто не существовали. Может быть, только как фон в баре, но не более того. Я уже больше месяца жил в его квартире и начал скучать по своей музыке. Генри утверждал, что я прохожу курс детоксикации. Он собирался научить меня слушать настоящую музыку.

Он даже предложил мне написать вместе песню. О двух джентльменах — этакую театральную песенку с запоминающимся припевом, идеальный шлягер.

Пусть девчонки бросают,

Пусть в кармане нет даже монеты разменной,

Это нас не печалит,

В мечтах мы богаты, ведь мы — джентльмены.

Такой припев в стиле Карла Герхарда сочинил Генри, который вовсе не чурался подобного творчества, хотя серьезные композиторы называют это своего рода проституцией. Но в отношении истинного искусства Генри — и это он любил повторять — не признавал компромиссов. Он не простил бы себе ни единого фальшивого такта.

Однако тем вечером песенке «Джентльмены» не было суждено родиться. И вели мы себя вовсе не по-джентльменски. Сдержанные звуки саксофона заземляли наши импульсы, словно вдавливая в удобные кресла. На улице шел дождь, и от желания покутить не осталось и следа.

— У меня совсем нет ощущения праздника, — зевнул я.

— Me to,[14]— лениво отозвался Генри неправильной английской фразой. — Наверное, мы слишком быстро ели. Омара надо есть медленно. К тому же нужно было пригласить женщин, тогда бы мы взяли себя в руки.