Порода. The breed - Анна Михальская

Телу физическому пришлось самому сделать первый шаг в холодный и влажный воздух спальни. Так в солнечный день бросаются в ледяную воду.

С кровати? Возможно, если это слово вообще применимо к тому сооружению, на котором мне пришлось провести эту ночь. Внешне оно прикидывалось старинным предметом мебели, вполне уместным в Стрэдхолл Мэнор. Спинки красного дерева — в изголовье повыше, в ногах пониже, гобеленовое покрывало с оборками до полу, столь желанные очертания подушек под ним — все это манило и звало, притягивало и успокаивало, обещая путнику сладкий сон в комнате для гостей.

Но стоило мне только приблизиться! Стоило только притронуться к манящему ложу! Оно сейчас же подалось под моей усталой рукой и отъехало от меня подальше. Я попыталась сначала схватить его, потом вернуть на место — не тут-то было! “Кровать” каталась по полу, ускользая из-под рук столь же весело и игриво, как гроб с панночкой, шутя избегающий заклинаний Хомы Брута. Через некоторое время мне все же удалось обуздать норовистое сооружение, и я робко приподняла оборку покрывала. Из-под средневекового гобелена показались какие-то перепутанные провода и трубочки, блестящие винты и винтики… Тайная жизнь последнего слова техники была, очевидно, столь сложна, что разгадать ее я и не пыталась. Тяжко вздохнув, я занялась тем, что мне было понятней.

Вот, прямо под покрывалом, атласная стеганая перинка нежнейшего цвета, которому нет и не может быть никакого названия на человеческом языке.

Вот невесомое верблюжье одеяло, тонко-пушистое, как шкурка персика.

Вот простыня, гладкая и прохладная, как лепестки асфоделей на лугах забвения… Простыня, как и все постельное белье, была льняная…

Боже, — подумала я, — если бы не Валера с его маниакальной идеей торговать в.

Англии льном! Если бы не борзые! Если бы только не гулять с Мэй в пять утра! Если бы я была вовсе не я, а Мэй! Как же хочется есть! И тут я уснула.

Не успел прокричать первый декоративный карликовый петух, не успел прозвонить мой маленький будильник, как павлин, забравшись повыше, где-то на конюшнях уже издал свой предрассветный клич.

Лиса, всю ночь тщетно пытавшаяся проникнуть через электронный fencing [48] к экзотическим уткам на прудах, обиженно оглядываясь, ни с чем удалилась в ближайшее укрытие — пролезла в живую изгородь, которая за триста лет успела изрядно разрастись, и вернулась в свою тайную нору к голодным лисятам. Ночь оказалась слишком короткой. Но будущая жертва терьеров и гончих привыкла воспринимать мелкие неудачи как должное.

Вопль павлина и холодный луч английского рассвета одновременно коснулись моих растревоженных нервов.

Так просыпается узник Бутырки в первое утро своего заключения. К чему петухи, павлин и будильник, когда с лихвой хватает пережитого накануне! Еще не открывая глаз — и не желая их открывать — я вспомнила все.

Вчера выяснилось нечто ужасное.

Оказалось, что совместить приятное с полезным — светский визит к английской подруге с торговлей льном — мне не удастся. Железной волей Мэй мне было уготовано только приятное.

— Anna dear, — сказала Мэй вчера утром, опрокинув очередную рюмку, — imagine Pam phoning me just yesterday — and do you know what about? — тут Мэй рассмеялась, звонко, но слегка напряженно, — She somehow got an idea that youintended to stay with herfor a weekin that — you know, in that hideousplace — coal everywhere — countryside absolutely ugly Yourkshire, somewhere near Nottingham! [49]

Я похолодела. Пребывание в гостях у Пам было с ней заранее оговорено. Туда же, в славный город Ноттингем, на родину Робин Гуда, должен был прибыть и гуманный дрессировщик — Пам пригласила нас обоих, чтобы ткаческие и текстильные предприятия Йоркшира смогли при нашем посредничестве установить столь необходимый обеим сторонам контакт с русскими производителями льна.

Звонят колокола Ноттингема! Зеленеет дикий Шервудский лес! Натягивают тетиву благородные лучники! Смехом встречает солнце девица Марианна…

Что же ответить Мэй?

— Oh, really [50], - выдавила я. — How funny! — Но, Мэй, почему бы и нет? В конце концов, было бы неплохо, если бы мне удалось встретиться с одним русским — он тоже приедет к Пам по своим делам, — у нас все сейчас такие деловые… Я бы переводила, и, может быть, Пам и этот мой знакомый сделали бы что-то полезное для всех нас. Всего неделя! Мне все равно нужно с ним повидаться. Он, наверное, завтра приедет в Лондон…

— Well, well, well, [51] — медленно проговорила Мэй с тихой улыбкой, глядя на меня пристально и безмятежно. Так кошка смотрит на взволнованную суетливую мышь, отбежавшую слишком далеко от своей норки. — Firstly, dearest [52], я уже все заранее определила. Взгляни, Анна. — Тут она открыла передо мной свою толстую записную книжку — сейчас мы называем это “органайзер”. На голубых страницах, заключенных в черную добротную кожу, я увидела характерные каракули фантастическогоого почерка Мэй — то ли арабская вязь, то ли китайские иероглифы. Расшифровывать их я научилась, два года подряд читая в Москве длинные письма моей подруги.

Ясно было, что автор работал над планом не один день: многое было зачеркнуто и снабжено пометками поверх вымаранного, кое-что исправлено… Но одно было несомненно: весь предстоящий нам месяц приятногобыл пунктуальнейшим образом разбит на дни, а каждый день — на часы и минуты самого приятного, что только возможно себе представить, если руководствоваться жизненным опытом английской светской дамы, посвятившей свою жизнь русской псовой породе и некоторым другим удовольствиям.

— Видишь, Анна, уже послезавтра выставка в Блэкпуле, а после этого, прямо на следующий день, мы летим в Шотландию. Билеты уже заказаны. Ну, а потом… посмотри-ка…

Я посмотрела. Такого видеть мне еще не доводилось. Это была распланированная мечта — мечта, расписанная на месяц вперед с точностью до секунды. Каждое удовольствие имело начало и конец, и Мэй, как искусный архитектор приятного, тщательно определила не только продолжительность и последовательность наслаждений, но и сбалансированность их как элементов целостной системы. Все это строение было строго выверено и поражало соразмерностью частей и грандиозностью общего замысла.

Я поняла, что оказалась узницей. Это была тюрьма, и даже не золотая. Хуже — тюрьма в воздушном замке. Зная Мэй, я понимала, что план будет выполнен непременно и во всех деталях станет явью.